Наедине с суровой красотой - [85]

Моя любимая мамина фотография была сделана в этот день. У мамы на голове моя потертая белая ковбойская шляпа. Ее рот открыт, лицо поднято, она хохочет над одной из шуток Грега.

Я часто смотрю на эту фотографию, вспоминая маму счастливой – до очередных поездок в неотложку, до новых болей и обессиленного заката, до того дня шесть месяцев спустя, когда ее доставили в госпиталь с пневмонией, а потом диагностировали отказ дыхательной системы. После недель в палате интенсивной терапии, после того как врач предложил снова провести анализы, чтобы выяснить, почему она не выздоравливает, после ее диагноза – «недомогание», я услышала, как моя мать произносит твердое, недвусмысленное «нет», впервые в своей жизни.

– Со мной покончено, – сказала она.

Ее перевели в хоспис, и она протянула еще два полных года в интернате с круглосуточным уходом, больше ни разу не встав с постели.

Я посещала это гнусно воняющее учреждение, еженедельно привозя маме капкейки, потому что к этому времени она отказывалась придерживаться еще и диетических ограничений вдобавок ко всем лекарствам. Мне говорили, что для людей, попадающих в хоспис, внезапное улучшение самочувствия – не такое уж редкое явление, что и случилось с матерью утром того дня, когда я сказала ей последнее «прощай»: перед этим я вошла в ее комнату и увидела, что она сидит в кровати и ест картофельные чипсы. Остаток дня мама прожила в блаженном неведении, где она находится. Впервые не было никакой борьбы.

– Ты мой ангел, – говорила она мне. – Не знаю, что бы я без тебя делала.

– Я люблю тебя, золотко, – говорила она каждый раз.

Последний дар… Моя ошибка состояла в упрямых попытках заставить ее любить меня на моих условиях, а не на ее собственных. Я больше ничего не могла для нее сделать. Мамина жизнь была тяжела, но теперь все это ушло.

– Спасибо, мама, – говорила я. – Я тоже тебя люблю.

Она сказала мне:

– Жаль, что я не могу вернуться назад, в те времена, когда ты была маленькой, и воспитать тебя по-другому. Ты заслуживала лучшего.

Она умерла пару месяцев спустя, после того как я в последний раз напоила ее – тремя глотками пепси.

Но все это было еще в будущем, которого я не видела, в истории, которой только предстояло развернуться, а пока моя мать нежилась в моей заботе о ней, пока мы вместе ждали смерти.

* * *

К тому времени как первый снег лег на гору, мы с Грегом уже давно признались во взаимной любви, и большинство своих выходных освобождали ради удовольствия держать друг друга в объятиях. Мы читали друг другу стихи, устраивали пикники перед печкой и проводили ленивые воскресенья в постели с кофе и «Нью-Йорк Таймс». Между его приездами мы каждый вечер разговаривали по телефону, посылая друг другу издалека дымовые сигналы. Я писала стихи и утренние сообщения, Грег присылал SMS, когда я была в городе. Мы обменивались письмами. А в промежутках между всем этим я продолжала заботиться о маме: мой маятник раскачивался между полным и пустым.

И все же временами я неуклюже несла груз новой любви, не приученная считаться с чужой точкой зрения. В октябре я подумала, что будет чудесно и романтично отправиться в поход в пустыню вместе с Грегом, но у него нашелся миллион причин, чтобы не ехать: еще слишком рано для совместной поездки, он не готов, Моэб – это место, куда он ездил с бывшей женой. Так что я уехала одна. Спишем это на застарелую раздражительность и мою склонность к демонстрациям независимости. Прежняя «я» никуда не делась.

По ночам мне снились медведи, угрожающие, пытающиеся забраться в стеклянный дом. Мне снился Элвис, постаревший или живущий с людьми, которые о нем не заботятся. Мне снилась я – волочащее ноги жалкое создание с неразборчивой речью. В этом сне я теряла слова, способность общаться, и со мной обращались с дикой жестокостью. Никем не понятая, я могла лишь грозиться своим физическим присутствием. Этот новый мир был странным. Я не знала его языка.

Я тосковала по своему псу. Я тосковала по Грегу. А потом он неожиданно позвонил мне на сотовый, когда я в последний вечер своей поездки шагала по улицам Моэба.

– Я знаю, что не должен был звонить, – сказал он, – но я по тебе скучаю.

– Я тоже, – сказала я, сама изумленная тем, как счастлива слышать его голос.

Когда на горе утвердилась зима, тишина без Грега обрела текстуру и присутствие. Я скучала по нему. Наши совместные уикенды стали спасением от тягот холодного сезона, от двухчасовых поездок туда-обратно, чтобы привезти маме еду, от бремени преподавания – четыре дня в неделю по пять лекций в день, – все это заставляло меня мотаться туда-сюда вдоль Передового хребта. К своему удивлению, я поняла, что лучше сплю, когда Грег со мной: его тело было тем якорем, в котором я нуждалась. Когда его не было рядом, я порой звонила ему после скверного сна, приснившегося под утро, и он переставал рисовать и забирался в собственную постель, мягко заговаривая-убаюкивая меня, пока я снова не засыпала.

Мне говорили, что для людей, попадающих в хоспис, внезапное улучшение самочувствия – не такое уж редкое явление, что и случилось с матерью утром того дня, когда я сказала ей последнее «прощай».