Надувной доброволец - [21]

И был великан, которого подожгли дети. Когда он сгорел, от него остался беспорядочный скелет с плотской шкуркой и глазами тут и там — и удивительно, как быстро толпа потеряла интерес. Вокруг бесились языки пламени, как я уже говорил, и когда всё закончилось, я думаю, каждый захотел выпить или убить. Заигрывать с опасностью, так это называли.

Юркие собаки покинули место с виной, которую мы, человеческие существа, уже не способны испытывать.

В сквере монахи в клетке вопили самыми пронзительными голосами, пока не убедились, что остались в одиночестве, и тогда ударились в азартные игры. Кто-нибудь должен был сделать что-нибудь практичное. Но я не стал прятаться. Это от тех монахов я узнал про моего первого прародителя, Гибби. Его помнили за то, что он разрубил топором таблицы средневекового учёного — и ещё пытался подманить птиц с деревьев при помощи лука и стрелы.

— Я заставлю их уважать меня, если поможет мне Бог, — сказал он достаточно громко, чтобы Мэр выкрикнул мнение, противоречащее тенденции его действий. Мой предок был столь горд, что спрятал лицо за натянутой тетивой лука, пустил в полёт стрелу — прямо в доброе сердце Мэра. Всё, — и я имею в виду всё, — пошло прахом для его семьи в тёмные дни, последовавшие за этим. Товары терялись в тёмных проходах рядом с домиком Гибби, пока

ему не сообщили, что его привяжут в ветке, и там и оставят.

— Дерево ещё не дало побег, способный меня выдержать, — засмеялся он, тяжело дыша ртом, и умер на следующий день, пытаясь пнуть зевак с большой высоты.

Убийства в ту эпоху были обычным делом — па самом деле куда более обычным, чем сегодня. Доказанные преступления встречались куда реже, потому что чужие имели обыкновение жарить мясо и помещать под своды своих жабр. А попытка выкопать кости порождала только большие груды земли и красномордых, злых землекопов с лопатами и почти сломленным духом. Нет ничего хуже человека, который копал целый день напролёт, а нашёл только собственное отражение в грунтовых водах.

И вот, получив информацию от монахов, я уже готов уйти, но один из них схватил меня за руку, протиснув Своё варёное лицо сквозь прутья.

— Грех и святые дары, первозданный хаос погоды, змеи человеческой крови, наркотики великого мастера, спланированное поколение, бремя цыплят, утром всё, что ненавидит коп, просыпается и собирается толпой, и ни преступления не предпринято, чтобы успокоить ярость воображения. До тебя никто, вот так. И что ты сделал? Увильнул от заграждения фактов, развёл туристов, надул карту, раздвинул горизонт, как запертые на цепь ворота, твоя голова тугая, как внутри бейсбольного мяча, соседи съедены заживо. А те, кто не понимает, те говорят: отшлифуй преимущество, не требуй ничего, выгляди проще, исследуй поражение и рычи общественные поздравления. Суета машет голыми ветвями в чужом саду, на заднем фоне звёзды разгоняются, как племенные мухи. Но мы же знаем правду, а, парень? Тащи лягушек домой и высмаркивай тягучую соплю в собственную мать. Тяжело рань генерала Гранта в лицо, просто для начала. Твоему позвоночнику не нужны компромиссы — скоро ты войдёшь в полосу перманентных противоречий. Обещай мне, парень, что когда покинешь это место, твой план будет лучше, чем раньше.

Это был отвратительный шок, растянувшийся на годы во всех направлениях. Я забыл о нём до последнего мгновения.

Вернулся на следующий день. Морфиновое утро похоже на плащ, знаешь. Но игроков там уже не было. Мазок доллара и механический фонтан. Опустошённые газовые баллоны, покрывшиеся коркой. Приметы отшумевшего веселья, череп, оставленный на батуте.

И я подумал: “Части устаревают, это — капюшон с улыбкой, это — ниппели па машинах, это — норма, кто может её соблюдать?”

Внезапно выпал снег, сохраняя время.

Блеющие диссиденты окружили меня, когда я пытался уйти по тесным улочкам. Я пробился через чешую, дождём летящую из их глаз. Борьба с этим искажением была явно излишней, и я начал спотыкаться, дублёная шкура моего добродушия скручивалась, как бекон. Лихорадочные видения. Вздымающиеся кебабы истекают соусом саше. Таинственные дыры в небесной крыше. Война жуков, лязгающие сяжки. Львиный рык детей. Кишащее небо неуклюжих охранников. Голова разрывается, как гранат.

Доходила молва про шлюху, подрабатывающую чтением судьбы. Ужасные слухи. Рождённые с помощью костепилки. Подвал отвращения. Ни капли слюны. Решил разыскать её.

Держал тонкий нефритовый портрет Ли Освальда в кармашке за каждой щекой. Вот насколько серьёзно я подошёл к вопросу. И она меня не разочаровала. Каждый час сверялась с клоковолосой сморщенной головой на цепочке от часов. Взрывала динамитом рыбу, словно сама придумала эту игру. Нос из цемента. Что само по себе и неплохо, но он никогда не просыхал, и люди сжимали его в форму по собственному выбору, как будто это пластилин. Комната была филигранно отделана клапанами давления, кодексом молитв, плотскими телефонами, бартерными костями, грибовидными мочками ушей и точечными кольями.

— Во-первых, и во-главных, — сказала она. — Знаешь какие-нибудь языки?

— Тьму, — сказал я.

— Один язык.

— И безнравственность, немножко — едва хватает.