Надувной доброволец - [18]

— Не могу поверить, что здесь всё и началось, — начала она говорить, но я заткнул её. Летучие мыши и слепозмеики начали хихикать. — А где Боб? — спросила она.

— В темнице, пытается выяснить, действительно ли его считают виновным.

— Невиновен, это несчастный случай.

— Тоже мнение.

— В чем его обвиняют?

— В хождении по потолку их гравитации.

— А что именно он сделал?

— Ты действительно хочешь знать?

Что я сказал Руби Громоглавой

Мне кажется, что всё началось в Москве. В этом городе самое важное — телятина. Ей забиты все подвалы — те, что не наполнены паром из моего носа и внутренностями медведей, которых я затащил туда под ложными предлогами и загасил немецким молотком — Артур, и Питер, и счётчик газа улыбались при моём появлении, затаскивая и эти останки, и другие, которые ещё слишком рано упоминать без риска быть арестованным. Сунь меня по своей воле в пушку, но не стреляй, пока я не готов.

Трижды я снабжал сообщество телятиной, и каждый раз забывал, как всё было. Булочники и распутники подмигивали и отпускали замечания — но только много позже, когда я уехал и мне пришли письма от возлюбленной с фотографиями и обвинениями, я узнал или поверил, что я убил кое-кого куда более питательного, нежели пара надоедливых официантов. Телятина, похоже, была деликатесом, я принёс её в закусочную на углу, мой плащ разразился снежным настом, когда я затащил тушу на стойку.

— Вот ваш демон, — сказал я, — и на голове у него так называемые рога. Так что не надо обрушивать на меня суеверный бред, пока вы не увидите настоящего.

Так мне и надо, конечно, они увидели настоящего — буквально на следующий день. Мычащего и трамбующего детей в детский сад. Воспитатели в слезах, народ в отделении полиции с вилами и винтовками-, и следящая собака, чтобы кричать через деревья и затравить ужас.

Всё, что я знал о демонах, я почерпнул из книг, и страх схватил и заполню меня, сунул меня в машину и увёз на две тысячи миль в другом направлении к дому незнакомца, где я описал охоту в мельчайших подробностях. Я всегда был маргиналом, вот.

Художники по клеёнчатой одежде прошли три шажка до ближайшей пивнушки и с каждым шагом подрывали ветер, так что все начали пихать их и цитировать правила. Они говорили, что это гонения, а им отвечали, что тут словно ад. Именно так и было. Великие мастера прошлого сжигали собственные работы и рвали свои бороды до тех пор, пока не текла кровь. Призраки притворялись оконным стеклом и подслушивали каждый наш разговор. Мудрые вылетали, проклиная тех, кого оставляли позади. Проклятия обычно кончались фразой “и я всех вас ненавижу”. Бывали времена, когда я думал, что это единственный способ обращаться к члену художественного сообщества. Потом я продал пряный колобок на улице за восемьдесят фунтов, потому что идиот принял меня за кого-то другого. Это был мой первый урок, как добиться успеха в этом мире.

А когда я пошёл к новым соседям, я позаботился взять с собой своё лицо и скрытые за ним свои убеждения. Куда входили мозги размером с яблоко, потерянные в раю, надзор за нервами, комик плюс деньги, моральные гарантии, вымученные аплодисменты, гербициды, успокаивающие сад, покрытые кровью определения, механически жужжащие ископаемые, коляски из крыльев летучей мыши, нищета и тень безрадостности, цветение ворона и детские цепи. Наловить эльфов и выпороть — горе замаскированным червям.

Никого не принуждали регулярно пугать меня, когда я пытался обжиться там — похоже, люди делали это по собственной воле, подробно описывая свои весьма специфические причины. Я ненавижу тебя потому… а конец фразы бывал таким личным и характерным, что я рыдал над многообразием рода человеческого. Я говорил им, что ненависть — слишком жалкий плод для столь щедрой ветви.

Эти насмешки стоили всего веселья, что было у меня в прошлом — эти удары ножа — та специя, на поиски которой я выбросил жизнь.

Как символ своего уважения я воздел взгляд, полный злобных намерений, на каждого в городе.

Восполняя средства к существованию свекловицей и тенями для век в мрачнейших переулках, какие я только нашёл, я объяснял людям, что у меня проказа, и им этого хватало. В первый же год я услышал всё многообразие воплей, а во второй — каждый вариант смеха. Презрение и унижение идут рука об руку, когда нация почивает на лаврах собственной вины. Скрежеща зубами по удилам, удирали они и никому не рассказывали. Раскройте их уловки, и через пять минут они лают, как псы, и тоннами выделяют пену из пасти.

Насколько я знал, Боб был на несколько миль ниже сточных труб, изгой с перекрученной бородой. Таков был стиль его дома в те дни. Болтающиеся маятники нервов соблазнили своды подземки на совершенно неожиданную чувствительность. Целая система ганглиев опутала потолки и кричала от боли посреди визга тормозов. Вот вам истинно живой город. Струйки шептали в стоках бойни, и с миром всё было в порядке.

Счёт и цифры высвобождались в брызгах мокроты, когда Боб считал свои аресты.

— Ещё тысяча причин — и нужда в конспирации отпадёт, — сказал он в первый раз, когда мы встретились, он смотрел на изобилие заявлений с гордостью. Сидел там, объясняя план уморить голодом истребитель через нехватку целей. Видишь уши на любой стороне того яблока? А теперь скажи, что мир не рушится.