Надолго, может, навсегда - [11]

В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика, потом в худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и все эти естественные метаморфозы никого и никогда не удивляли. Так заведено. Человеку свойственно не только ошибаться, но и изменяться до тех пор, пока последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза тоже закономерна, просто более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком, и ничего никто не удивляется, что тот, позавчерашний маленький Климов, и этот, тридцатилетний, — один и тот же человек.

Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу не видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять свою внешность. Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал дожидаться Люсю.

Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога и, не раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он не хотел пугать ее новым лицом.

— Как дела? — спросил он с дивана.

Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.

— У тебя плохое настроение? — спросил он.

Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.

— Не хочешь разговаривать? — спросил Климов.

— Хочу, — сказала она раздраженно. — Я смертельно устала. У меня болит голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на диване и бездельничаешь.

— У меня отпуск, — вздохнул Климов. — Я не виноват, что у тебя болит голова.

— Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.

— Я не знал.

— Мог бы и догадаться.

— Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.

— Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.

— Послушай! — не выдержал Климов. — Я не лежу, а сижу, как видишь. И вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится уходи. И нечего мне нервы мотать!

— Ах, вот как! — вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.

Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.

— Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.

— Конечно! Хлеб для тебя — это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!

Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.

— Ну, что уставился, черт белоглазый? — сказала она.

— Гляжу на тебя новыми глазами, — сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.

— Ну и что? — спросила Люся, нимало не удивляясь. — Не нравится?

— А тебе? — спросил Климов. — Мое лицо тебе нравится?

— Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.

— А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.

— Ох, и надоел же ты мне! — сказала Люся и ушла на кухню.

— Я ей надоел! — сказал Климов двери. — Нет, вы поглядите, я ей надоел! Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да еще и шпыняет меня, как мальчишку. Ну, не свинья ли?

— Свинья, — охотно согласился сосед.

— А ты не лезь в чужие дела! — пригрозил Климов. — И без тебя тошно.

— Должен же я с кем-то разговаривать, — возразил сосед. — Мне, может, скучно.

— А ты полетай, — предложил Климов. — За облаками. Там чудная погода. Только оденься потеплее и по сторонам гляди.

— Злопамятный ты, — вздохнул тот. — Весь в меня. И не боишься совсем. Десять казней на тебя нашлю.

— Знаю твои казни. Тьму египетскую ты коротким замыканием заменишь, вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а козни. Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился? В склочного соседа по коммуналке. Позор!

— С кем не бывает, — скорбно сказал сосед. — Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.

— Самоутверждаюсь.

— Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.

— Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.

— Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? — неожиданно пропел фальцетом сосед.

— Не искажай цитаты, — сказал Климов. — Ты сам хотел этого.

— Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.

— Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.

— Сосед я твой, — вздохнул тот. — Всего-навсего. Сколько тебе об этом твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а сам ни разу не поинтересовался, может, и я в ней нуждаюсь. Может, я старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый и камни в почках? Может, мне стакан воды подать некому? Ты привык, что о тебе заботятся, а сам о других не умеешь. Поучись сначала, а потом уже самоутверждайся.

— Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.

— А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя хватает. Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать не хочешь. Нет, Климов, рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.

— Ладно тебе, — махнул рукой Климов. — Только ругать и умеешь.

— Был бы я твоей женой, — сказал сосед, — я бы тебя еще раз бросил. Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.