Надолго, может, навсегда - [9]

— Ладно, — сказал он Люсе. — Не плачь. Я был не прав. Успокойся.

Он понимал, что их отношения с печальной закономерностью переходят ко второму этапу — к проникновению друг в друга, и он обреченно вздохнул, словно освобождая место для чужой судьбы с ее неизменными тоской и бедами.

Климов заварил чай, погремел чашками. Плакать она перестала, и он с любопытством поглядывал на нее: что будет делать дальше? А ничего. Она прикрыла голову косынкой, вымыла лицо и молча легла под одеяло, отвернувшись к стенке.

— Не дуйся, — сказал Климов. — Я ведь ничего не знаю о тебе.

Он хотел добавить, что и не желает ничего знать, но рассудил, что такими словами ее не успокоишь, и поступил так, как, по его мнению, должен поступать сильный мужчина, снисходительный к капризам, великодушный к слабостям.

— Мне некуда идти, — сказала Люся из-под одеяла.

Голос ее был охрипшим и слабым, как после болезни.

— Тогда иди пить чай, — предложил Климов.

Она поколебалась, но вылезла из постели, накинула халатик и села за стол. Кончик носа красный и блестит, под глазами круги, морщинки на шее повторяют форму подбородка.

— У тебя нет дома? — спросил Климов, хотя это его совсем не интересовало. — Где же ты жила раньше?

— В одном доме, — неопределенно ответила Люся. — Я не хочу туда возвращаться.

— Муж, что ли?

— Какой там муж? — презрительно махнула рукой Люся. — Еще почище тебя!

Климов вздохнул, но сдержался.

— А родители у тебя есть?

— Мать есть. Только я с ней в ссоре.

— Неуживчивая ты.

— Все меня оскорбляют, — пожаловалась Люся, отпивая чай. — Я никому не хочу зла, а меня никто не любит.

Она запоздало всхлипнула и вытерла глаза рукавом.

— Замужем хоть была? — спросил Климов, чтобы поддержать разговор.

Люся кивнула, поставила чашку, закрыла лицо ладонью. Климов испугался, что она снова заплачет, и попробовал перевести разговор на другую тему.

— Завтра тебе на работу? — спросил он.

Но ей не хотелось вести рассеянный разговор, и она снова направила его в свое русло.

— Я очень несчастна, — всхлипнула она. — У меня был чудесный муж. Мы так любили друг друга, но он погиб.

Она замолчала, ожидая, наверное, что Климов участливо спросит ее, как он погиб. Климову стало неприятно. Он сам любил вести разговор так, чтобы именно он оказывался в центре внимания, его горе, его несчастья, его исключительная личность. Внимание собеседника, его участие, пусть даже притворное, было сладостным, а невнимательный человек, пропускающий мимо ушей его жалобы, неизменно вызывал у Климова неприязнь и даже ненависть. Он сделал попытку завладеть разговором.

— Я тоже очень несчастен, — сказал он и привычно вздохнул, шмыгнув носом.

Люся словно бы не слышала его.

— Мы жили на Севере, — заговорила она. — В тот день мы с Колей сидели на берегу реки. Был чудесный августовский вечер, солнце клонилось к западу, и лучи от него разбегались по водной глади…

Климов заскучал.

— У меня жена отняла детей, — неуверенно перебил он. — Сразу обоих. Я их очень люблю, а она отняла.

И тоже замолчал, ожидая, что скажет на это Люся.

— Напротив нас стояла на якоре баржа, — продолжала она. — Там были бочки с горючим — запас на зиму для нашего поселка. И вот там вспыхнул пожар. Сначала на носу, но огонь готов был перекинуться на горючее, а людей вокруг не было. Тогда мой Коля быстро разделся и бросился в воду…

— Они у меня близнецы, — скорбно вставил Климов. — Мальчик и девочка. Но совсем не похожи друг на друга. Добрые, умные, красивые и так меня любят. Бывало, прихожу с работы…

— Я бегала по берегу и звала на помощь. Плавать я не умела, поселок был далеко, и никто не слышал меня, а Коля доплыл до баржи и начал гасить огонь…

— …а сынишка мне на шею вешается и щекой о мою щеку трется…

— …но он был один, и сила огня превышала его силы. Начали рваться бочки…

— …а дочка гордая, вся в маму, но все равно подойдет и колени обнимет, ласково так, доверчиво…

— …он сбрасывал их в воду, тогда начала гореть река. И Коля мой тоже загорелся…

— Ну и цирк, — внезапно вставил сосед и шумно вздохнул. — Соплей размазано…

— Он погиб у меня на глазах. Я была как безумная. Я долго болела от горя, потом приехала сюда, чтобы поскорее забыться, отвлечься, уйти в работу…

Климову расхотелось говорить. Его не слушали, и он проглотил обиду вместе с последним глотком чая. Он засопел и хотел было упрекнуть Люсю в душевной черствости, но она опередила его и заплакала, уткнув лицо в ладони.

— Ладно тебе, — сказал он, морщась. — Его не вернешь. Что реветь напрасно?

— Ты черствый, — сказала Люся сквозь плач. — Ты сухой, у тебя нет жалости. Знал бы ты, как много мне пришлось пережить. Я на мужчин смотреть не могла, все мне казалось, что лучше моего Коли не бывает. Только год назад встретила одного человека, похожего на Колю, и полюбила его. Но он оказался подлецом, а теперь и ты меня выгоняешь. Я думала, ты добрый, а ты вот какой…

— Во заливает! — сказал сосед и восторженно прищелкнул языком. — Во дает!

— Помолчи, — сказал Климов им обоим. — Так будет лучше. И вообще, спать пора. Уже поздно. Завтра разберемся.

Люся еще поплакала немного и снова забралась под одеяло. Она долго ворочалась, шептала что-то про себя, вздыхала и стонала, потом понемногу успокоилась и затихла. Климов вымыл чашки, походил по комнате, мельком взглянул на свое отражение в зеркале, но что-то насторожило его, и он снова взглянул, сел и внимательно уставился на себя. Зеркало висело высоко, приходилось чуточку приподнять подбородок, чтобы увидеть все лицо. Было странное ощущение, что в зеркале отражается другой человек, не Климов. Он провел ладонью по щеке, дотронулся пальцем до носа, разгладил морщинки под глазами. Все было его, но одновременно чье-то еще, чужое.