Надежный человек - [56]

 — Понятно. — Даже и сейчас Илие надеялся каким-то образом задобрить Волоха, хотя понимал, что шансов на это почти не было. — Почему ты так говоришь: временно, временно?

 — Потому что пока ты в самом деле отстраняешься на время. Повторяю: пока. Значит, так… Старайся не видеться со мной, ни сегодня, ни завтра, ни еще когда-либо. Это во–первых. Если будет нужно, сами найдем тебя, где б ты ни был. Что же касается моего жилья — забудь о его существовании. Навсегда выбрось из головы! Надеюсь, справишься с такой задачей? — И добавил, успокаивающе приподняв руку: — Очень тебя прошу, сделай это ради нашего дела. Если же чувствуешь, что не в силах справиться, с собой, скажи напрямик. Тогда я сразу же переберусь в другое место.

 — Ничего, ничего, все будет в порядке, — сдавленно проговорил пекарь. — Никогда больше не переступлю твоего порога.

 — Пока мы не позовем тебя, — вновь попытался успокоить его Волох. — Потому что, кто знает, быть может, в какой‑то день я прибегу к тебе в пекарню и попрошу кусок хлеба, теплого, только–только из печи. Надеюсь, не откажешь? Ну вот, — вернулся он к прежнему разговору, чуть заискивающе улыбнувшись, как будто извиняясь за неуместную шутку. — Подожди, в свое время получишь известие… посмотрим. Пока же… Пойми: они подставили тебе ловушку! Знают, конечно же знают, что ты любишь ее…

 — Короче, пожалуйста, — недовольно прервал Кику. — Я уже и так понял, что ты потерял ко мне доверие.

 — Речь идет о большем: о нашем деле. Или тебе хочется стать слепым орудием в руках сигуранцы?

 — Я верю и в Лилиану, и в Антонюка. И не только в них, — твердо, непреклонно договорил Кику, — В партии не одни ангелы — это ты у нас точно свежевыкупанный младенец. Другие заслуживают доверия не меньше, чем… Какого черта скрывать: чем ты, товарищ ответственный!

 — Ты прав, я ничуть не чище других, — проговорил Волох. — Ничуть. Но именно поэтому должен быть тверд и непреклонен. Неужели ты не можешь понять меня, Илие?

 — Насчет того, кому должна доверять партия, — возразил Кику, — будем судить по делам. По делам, товарищ ответственный!

Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:

 — Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. Я пойду в эту.

XVI

На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодовку, и сегодня пошел ее четвертый день.

Он мог бы разбудить арестованную, но почему‑то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по–детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, еще отливающий белизной,, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.

 — Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, жива ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей–богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не–ет, мы не отдадим тебя в лапы прусским солдафонам, вот увидишь!

Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный безразличия.

 — Слава богу, обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из‑за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!

 — О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.

 — Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Возьми в руки зеркало, посмотри на себя!

Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.

 — Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.

 — Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.

В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой, как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было узнать немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где‑то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.

 — Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о–о!.. Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязал хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, прошептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что‑то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего‑нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил: — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.