Надежный человек - [40]

Лилиана взяла из его рук чашку и начала пить чай маленькими глотками.

 — А хлеб, Бабочка? Посмотри, с поджаренной корочкой, как раз такой ты и любишь, — стал упрашивать он, стараясь не смотреть на девушку — чтоб не заметила тревожного огонька в его глазах. Он то легонько отводил прядь волос, упавшую ей на лоб, то подкладывал поближе хлеб, даже готов был поддерживать снизу чашку, из которой она пила…

 — Значит, тебя просто поставили следить за мной, — произнесла она голосом, в котором была готовность смириться с этой горькой мыслью. — Держать под наблюдением, смотреть, кто приходит… В особенности… Дэнуц. По–прежнему ли встречаюсь с ним.

Она хотела быстро поставить на столик чашку, но не успела — и чашка и ломоть хлеба выпали из ее рук, она закрыла ладонями лицо, стараясь унять подступающие рыдания… Видно было, как у нее дрожат плечи. Приступ отчаяния длился недолго — вскоре она убрала руки с лица, стерла с глаз слезы…

 — Прости меня, Кику, — слабым, подавленным голосом проговорила она. — Я просто взбалмошная девчонка, привыкшая думать о себе и только о себе… Прибежала сюда, не имея на то никакого права. Даже подумать не хотела о том, что наравне со всеми ты тоже обязан подчиняться партийной дисциплине. Но с того времени, как все отвернулись от меня…

 — Дто тебе сказал, Бабочка?.. Правда, однажды был разговор, — он покачал головой, — когда Илона рассердилась на тебя и ощенила инструктаж, — он наклонил к ней опечаленное лицо, — ио не нужно так расстраиваться и мучить себя… Даже если кто‑то скажет… сделай так, чтоб Илона изменила о тебе мнение. Докажи, какая ты на самом деле!

 — Зачем еще говорить — я и так чувствую! Вы давно уже избегаете меня. Никто не выходит на встречи. Только один раз промелькнул Гаврилэ Грозан, да итог, едва заметив, пропал бесследно… Я хожу как зачумленная. И все это началось с последнего разговора.

Она внимательно посмотрела на Кику, стараясь понять, как воспринимает тот ее слова. Пекарь с каждым ее словом становился все более хмурым.

 — Говоришь: докажи, чтобы поверили!.. Знал бы, как мне трудно сейчас… Неужели и тебе нужно доказывать? Даже ты не веришь мне?

Вместо того чтобы сразу же возразить, он только слушал, по–прежнему впиваясь глазами ей в лицо, — говорить же, как видно, не собирался.

 — Кику! Илие! — позвали его, и оклик прозвучал точно на перекличке в классе.

 — Я верю тебе, девочка моя, — как будто пробуждаясь от сна, проговорил он.

И снова склонил к ней лицо, дотрагиваясь до щеки колючим подбородком.

 — Кику! Илие! — позвали его во второй раз.

 — Сейчас! — виноватым тоном откликнулся он.

 — Скажи, пожалуйста, что это у тебя за такая любовь ко мне? Ты по–настоящему любишь меня? Потому что я ничего не могу понять, ей–богу… — Она помедлила, надеясь, что он как‑то ответит на эти слова. Но он молчал. — Я только недавно поняла, что слишком мучаю тебя. И что же теперь?.. Если раньше, помнишь, достаточно было увидеть меня, чтоб на глазах появились слезы… У мужчины, который столько перевидал! Ты сторожил у дома, стоял тайком под окном, на какой только риск не шел ради того… чтоб увидеть меня.

 — Ты так просила… — прошептал он и, снова склонившись к ее белому, с шелковисто–нежной кожей лицу, закрыл глаза… — Я просто немею, когда вижу тебя, Бабочка!

 — А мне не хочется, чтоб ты сник из‑за любви ко мне! — она рассмеялась и быстро, на краткое мгновение, прикоснулась губами к его щетинистому подбородку. — — Потому что всегда мне нравился…

 — Но что тогда делать с Дэнуцем Фурникэ, студентом? — спросил он ее добродушно–насмешливым тоном. — И как быть с Василе Антонюком, «добровольцем»?

 — А что с ними делать? — вопрос рассмешил ее. — Их тоже буду любить, а как же! Только я понятия не имею, куда запропастился мой «доброволец»? По–моему, теперь он тоже не хочет меня знать…

 — Но разве можно любить всех сразу? — удивленно протянул Илие, на секунду отстраняясь от нее. — Мне всегда казалось, что по–настоящему любят только одного. Так оно, конечно, и есть — остальных ты просто придумала.

 — Ничего подобного: я люблю всех! И ничего не придумываю. Каждый из вас по–своему дорог мне. Со всеми мне хорошо!

 — Ты так красиво говоришь… И все же… к Дэнуцу, по–моему, относишься иначе… Только не сердись.

 — Перестань болтать. Пошли лучше ко мне, пошли! — нетерпеливо проговорила она. По голосу ее было ясно, что она начинает сердиться.

 — Не могу.

 — Почему не можешь? Много работы? Нельзя оставить пекарню?

 — Не имею права… заходить к тебе в дом.

 — Не имеешь права заходить ко мне в дом! — с легкой издевкой, даже ядовито повторила она. — А заглядывать исподтишка в окно — имеешь? Стоять истуканом у калитки? Бродить, как лунатик, по двору?

 — Тоже не имею.

 — Ах, да, пока не узнал, что меня выбросили, будто ненужную вещь! — И с горечью добавила: — Охотно верю.

 — Нет, я узнал одним из первых. Только не мог решиться сказать напрямик. Собирался много раз, но стоило только увидеть тебя и… А в общем, ты права — в самом деле бродил под окном…

Девушка поднялась, выпрямилась, безвольно уронив руки. Протянула было одну за куском хлеба, густо посыпанным солью, от которого только что откусывала, однако в последнюю секунду передумала. Рука снова безжизненно опустилась. Она решила уходить, подумала: «Осталось только накинуть плащ». Но тут же сообразила, что плащ на ней, она даже не успела его снять. Надеялась, что не задержится, сразу же уйдет из пекарни вместе с. Илие. Теперь нужно возвращаться одной.