Надежда мира - [64]

– Получается, что Матис любил только твое тело. И как только счел его оскверненным, гордо повернулся и ушел. Не соизволив подумать, что при этом чувствуешь ты.

Он очень долго молчал. Ну понятно, и об этом за шесть лет не раз думал, и все обдумано, взвешено, сочтено. Мене, текел, упарсин, короче говоря. И не переубедить – и надо ли? Он вынес себе обвинительный приговор без права на апелляцию и кассацию. Женя обняла его, осторожно, чтобы не причинить боль.

– Не бойся, – хмыкнул он, – на самом деле это не больно. Завтра и следов не останется. Хайлан тебя не обижал?

– Ни в коем случае. Он удостаивал меня беседой за завтраком, пока ты спал.

– Да, он совсем мало спит. У меня уже никаких сил не было, а он все не унимался. Но когда я засыпал, никогда не будил. И как он тебе?

– Сволочь, – удивилась Женя. Собственно, сволочь – это тоже вольный перевод. Здешнее слово было чуть точнее: беспринципный человек, не считающийся с окружающими, делающий только то, что хочет, плюющий на мораль. Гибрид циника, сволочи и скотины. – Я удивляюсь, как тебе не хочется его убить.

– Почему не хочется? Очень даже хочется, – усмехнулся Риэль. – Только не умею. Да и учиться не хочу. Не мое это дело. Я действительно его ненавижу. И действительно не могу устоять. И действительно беру деньги.

– Деньги можно и выкинуть в реку или раздать бедным, – пожала плечами Женя. – Только какой смысл? Типа: ах, вот я какой, ничего от него не хочу?

– Именно потому я и не выкидывал их в реку, – кивнул он, – что глупо и отдает дешевым романом. Я тратил их с большим толком.

– Пропивал.

– Именно. Или проигрывал. Или все вместе. Женя, прости, я тебя сегодня загонял… Себя не помню от ненависти…

– К себе?

– К себе, – согласился он.

– За что он тебя ударил?

– За глупость. Принялся расспрашивать, что я чувствую во время близости, ну я и брякнул: возьми да попробуй. Он мне и вмазал. Нос разбил. Я ему: да я не о себе! И второй раз получил. Щеку разнесло, синяк такой… красивый. Да у него лекарство есть, за пару часов синяки рассасывает, а здесь, – он прикоснулся к губе, – ссадина, нельзя было мазать.

– Дурдом, – искренне сказала Женя, – значит, использовать тебя он может, и в этом нет ничего стыдного, а сам… Не понимаю! Какие-то дурацкие отношения.

– Обычные. Большинство тех, кто использует таких, как я, сами на это не идут никогда. Вроде как позорно.

– А Камит и Матис?

– Камит – нет, то есть я не знаю. Я не пробовал, он не предлагал, но я думаю, не отказал бы. Впрочем, мне и не хотелось. А вот с Матисом у нас все было взаимно. Женя, почему я с тобой говорю об этом?

– А с кем? – удивилась Женя. – Ты и так все копил шесть лет, не боишься, что прорвется? Я, значит, могла тебе рассказывать о своих невзгодах, а ты не можешь?

Горький смешок Риэля совсем ей не понравился.

– Разве ты говорила, с кем и как спала?

– Могу и сказать. И даже не покраснею. Риэль, знаешь, что самое замечательное в наших отношениях? Абсолютная бесполость. Поэтому мы можем говорить о чем угодно. Меня вот, например, в постели с ума сводил Тарвик. Раньше просто хорошо было… или не так чтоб хорошо. А с ним – потрясающе. Как ты думаешь, мне об этом вспоминать приятно? Особенно на фоне того, чем закончилась эта потрясающая любовь?

Он повернулся и поцеловал ее в щеку.

– Тогда и я скажу. Я не ненавижу себя.

– Ясно. Презираешь. И за что?

– Не за что?

– Не за что! – сердито бросила Женя и бросилась спасать пригорающую дичь. – Совершенно не за что! Я не смогу тебе доказать, что не было предательства с твоей стороны. Ошибка – была, ну так ты за нее сколько уже расплачиваешься, и не столько регулярными встречами с Хайланом, сколько тем, что ты сам с собой делаешь. Ты себя обвинил, приговорил и ничего слушать не хочешь. Такой уж подлый и мерзкий тип, что не прошел мимо плачущей бабы, что протянул ей руку и таскаешь за собой уже полгода, вон петь еще учишь… А главное, причину счел уважительной: одиночество! Экая невидаль – женщина, плачущая от того, что одна! Ты пройди по улицам, позаглядывай в окна, убедишься, что это не редкость. И никогда редкостью не было.

– Женя…

– И вообще заткнись. Нравится себя грызть – приятного аппетита. Думай о себе что хочешь. И я тоже буду думать… что хочу.

Он встал, оторвал ее от корзинки, из которой Женя выкладывала всяческую снедь, и крепко обнял.

– Спасибо.

– Можно подумать, тебе стало легче, что ты меня благодарить начал.

– Не стало. И не станет. Только все равно спасибо, что ты ходишь за мной, влипаешь в мои неприятности и меня же утешаешь. Я должен тебя утешать и поддерживать, а получается наоборот.

– Получается взаимно, – буркнула Женя. – Я без тебя пропала бы, а тебе без меня было бы грустно. Ты до сих пор мчался бы куда глаза глядят… до первого трактира.

– До первого трактира, – согласился он. – Но Арисса обязательно должна была положить и флягу с вином, как и раньше. Так что напиться я смогу и здесь.

– Все равно ж не поможет, – проворчала Женя, высвобождаясь. – А садиста этого я б своими руками удавила, можешь мне поверить.

Слова «садист» здесь, разумеется, не было, а понятие – было. Риэль усмехнулся. Пусть напьется. Фляга есть, и здоровая, литра на полтора. Надо наконец разобраться в системе мер и весов, а то слова известны, а вот как привести их в соответствие с родными килограммами и сантиметрами, непонятно. Она заставила Риэля поесть. Когда он опять замирал в задумчивости, силой запихивала ему в рот кусочки поменьше, чтобы не разбередить ранку на губе. Во фляге оказалось не вино, а что-то куда более крепкое, но столь же вкусное, слегка напоминавшее рябину на коньяке, но гораздо мягче. Женя тоже несколько раз к фляге приложилась, но остановилась вовремя, а Риэль нажрался в русском стиле – до отключки. И наутро у него было налицо классическое похмелье с головокружением, слабостью и дрожанием рук. А куда им торопиться? Тут, в кустах, и отлеживался, несколько раз отбегал подальше – потошниться, в озерце купался, хотя проку-то, вода словно подогретая была. После полудня он слегка пободрел, лицо обрело цвет, а то бумага и бумага, да еще мятая, но глаза оставались совершенно больными, и к похмелью это не имело никакого отношения.