Надежда - [61]

— Потомки царей-волхвов не пришли поклониться младенцу, из них кто подался в бродяги, кто в чиновники. И тогда в первый раз на земле из всех стран, тех, что совсем рядышком, и тех, что у черта на рогах, тех, где всегда жара, и тех, где всегда стынь, все храбрые и неимущие двинулись в путь с ружьями.

В голосе рассказчика была убежденность и такое ощущение одиночества, что, несмотря на темноту, Хименес почувствовал: говоривший закрыл глаза.

— И поняли они в сердце своем, что Христос живет в содружестве бедных и униженных из наших краев. И длинными вереницами из всех стран те, кто знают бедность не понаслышке, а потому готовы умереть за то, чтобы ее не было, с ружьями в руках, когда у них были ружья, и с руками, готовыми взяться за ружья, когда у них самих ружей не было, пришли и полегли один за другим на испанской земле… Они говорили на всех языках, и были среди них даже китайцы, что торгуют шнурками.

Голос звучал приглушенней; человек говорил сквозь зубы, пригнувшись в темноте, словно был только что ранен в живот; вокруг были головы слушателей, пластырный крест Хименеса слабо белел.

— И когда все люди убили слишком многих, и когда последняя вереница бедняков двинулась в путь…

Он отчеканил слова тихо-тихо, властным шепотом чародея:

— …звезда, до тех пор никогда не виданная, взошла над ними…

Мануэль не решался щелкнуть зажигалкой. Во тьме неистовствовали клаксоны ошалевших в заторе грузовиков.

— Вчера ты не так рассказывал, — проговорил кто-то почти шепотом.

Голос Густаво, чуть погромче:

— Мне эти байки ни к чему. Все равно никогда не узнаешь, что ты должен делать. Нужно знать, чего ты хочешь, вот что самое главное.

— Чего зря стараться, — сказал третий голос, медлительный и усталый. — Насчет попов — этого городским не понять…

— Сами-то попы считают, все дело в религии.

— Городским не понять.

— Кем он был раньше? — спросил Хименес.

— Он-то?

Пауза.

— Монах он был, — сказал кто-то.

Мануэль потащил полковника туда, где отчаянно надрывались клаксоны.

— Вы, когда закуривали, разглядели значок Густаво? — спросил на ходу Хименес. — ФАИ?

— Да какой бы ни был, все одно. Я-то не анархист, полковник. Но меня, как и любого из нас, воспитывали священники; и вот какой-то частицей своего существа (а ведь как коммунист я противник всякого разрушения) я все-таки сочувствую Густаво.

— Больше, чем рассказчику?

— Да.

— Вы были в Барселоне, — сказал Хименес. — Надпись на некоторых церквах не сформулирована, как обычно: «Охраняется народом», а звучит так: «Объект мести народа». Но только… В первый день на Каталонской площади убитые пролежали довольно долго; через два часа после прекращения огня голуби, улетевшие с площади, вернулись, разгуливали по тротуарам, по мертвым телам… Людская ненависть тоже сходит на нет…

И он проговорил медленнее, словно подводя итог годам тревоги:

— Бог-то может и подождать, время у него есть…

Их ботинки гулко стучали по иссохшей твердой земле, из-за раны Хименес не попадал в шаг Мануэлю.

— Но почему, — продолжал полковник, — почему нужно, чтобы ждал Он таким вот образом?

Глава вторая

Необходимо было не откладывая сделать новую попытку провести переговоры через посредника. Кто-то из священников должен был этой же ночью прибыть в Толедо и утром, возможно, вступить в Алькасар.

Газовые фонари на маленькой площади не горели. Светилась только керосиновая лампа, висевшая довольно низко перед таверной «El Gato»[67]. Изображение кота понравилось Шейду, он сел за столик у двери и принялся играть тенью от своей трубки, наводя ее на стену Толедского собора.

Шейд мог посылать телеграммы в свою газету до двух часов ночи. За это время Лопес успеет вернуться из Мадрида. Он-то и должен был привезти священника: это сулило отличную статью. Еще не было десяти вечера, и из-за полнейшего безлюдья площадь со своими лестницами и небольшими особняками под порыжелой листвой казалась декорацией, а последние винтовочные выстрелы, доносившиеся из Алькасара, придавали ей загадочную призрачность. Шейд был в восторге, размечтался: вот бы где-то в Индии, в заброшенном дворце гранатового цвета, стоящем среди буйно разросшихся кокосовых пальм, вдруг оказались мощные радиоприемники, и они транслировали бы все звуки войны павлинам и мартышкам; трупный запах, пронизывавший Толедо, был точь-в-точь, как смрад азиатских болот. А есть радиоприемники на Луне?.. Вот бы волны доносили смутный гул боя до мертвых светил… При виде собора, бездействовавшего, но нетронутого и в этот час скорее всего переполненного ополченцами, Шейд испытывал двойное удовлетворение: и как противник католической церкви, и как любитель искусства. Из таверны доносились голоса:

— Наши самолеты сплоховали: в Бадахосе фашисты действительно установили пулеметы на арене для боя быков, но не посередине, а под навесом.

— С казармами надо бы поосторожнее: они там держат пленных.

Еще один голос, помоложе, иронический, с сильным англо-саксонским выговором:

— После боя на площади было очень много суеты.

Я посмотрел. Я был на высоте пятьсот метров, не больше. Каждая женщина была молодая и хорошенькая, и каждая говорила: «А что это за хорошенький маленький шотландец там наверху?»