Надежда - [60]

— Ну да, все правильно, ну да, — заговорил один. — Вот ты только что спрашивал насчет церкви: почему бы не устроить там школу? Мои ребятишки, они мои ребятишки и есть, верно; зимою в наших краях не всегда тепло. Так вот, чем видеть, что мои дети не вылазят вон оттуда, по мне, так пусть уж лучше мерзнут, понятно тебе?

Мануэль протянул ему сигарету, поднес зажигалку; говоривший был крестьянин лет сорока, лицо бритое, самое обычное. Огонек высветил на мгновение лицо его соседа справа, вогнутое, как фасолинка: лоб и подбородок выпячены, носа и рта не разглядеть. У них попросили объяснений, они объяснили; но чувства их выразил тот, кто говорил последним. Наступила ночь.

— Все эти молодчики — самозванцы, — сказал в темноте кто-то из крестьян.

— Денег требуют? — спросил Хименес.

— Всякий ищет свою корысть. Сами-то говорят, ничего, мол, им не надо, знаем… Но не в этом дело. Я по сути. Этого не объяснишь. Самозванцы они.

— Попы — это такое дело, городским не понять…

Вдали перелаивались собаки. Кто из крестьян говорит?

— Густавито, он был фашистами к смерти приговорен, — сказал другой голос, и тон был такой, словно подразумевалось: «Теперь он знает, что к чему», а также словно выражалось всеобщее желание, чтобы высказался Густавито.

— Не будем все валить в одну кучу, — сказал еще кто-то, скорее всего сам Густавито. — Кольядо и я, мы оба верующие. Мы против попов, что да, то да. Но только я — верующий.

— Этот-то хотел бы поженить Пиларскую Богоматерь и Сантьяго Компостельского[65].

— Ее и Сантьяго Компостельского? Уж лучше пускай по рукам пойдет, да!

И он продолжал тише, с той неспешностью, с какою обычно ведут рассказ крестьяне:

— Фашисты отворяли дверь понятно зачем. Выводили человека, тот говорил: в чем дело? Потом опять то же самое. Выстрелов никогда слышно не было. А колокольчик попа — это мы слышали. Когда он, сволочь, начинал звонить, стало быть, кому-то из нас на тот свет. Он зачем звонил — звал к исповеди. Иногда добивался своего, сучий потрох. Чтобы отпустить нам грехи, он говорил. А какие грехи?.. Что отбивались от генералов! Две недели я слушал этот звон. Вот я и говорю: вымогатели раскаяния. Я-то знаю, что хочу сказать… Не только в деньгах дело. Вы вникните в то, что я говорю: чего он домогается, поп, когда исповедует? Он велит вам покаяться. Если хоть один поп добился бы хоть от одного из наших, чтобы тот раскаялся, что дрался против генералов, я считаю, такого попа как ни наказывай, все мало. Потому что раскаяние — это самое лучшее, что есть в человеке. Так я считаю.

Хименесу вспомнился Пуч.

— У Кольядо есть своя мыслишка!

— Валяй! — сказал Густаво.

Крестьянин молчал.

— Что же ты тянешь?

— Так говорить не годится, — сказал человек, еще не вступавший в разговор.

— Расскажи вчерашнюю байку. Прочти проповедь.

— Это не байка…

Подходили ополченцы, во тьме брякали приклады. Ночь стояла непроглядная.

— Они из-за чего расшумелись, — заговорил наконец человек саркастическим тоном, — я им рассказывал, как король отправился в Лас-Хурдес[66] поохотиться. А в тех краях все хворые, у кого зоб, кто недоумок… Такая бедность кругом, король и не представлял себе, что можно жить в такой бедности. Они там все недоростки. Ну, король и сказал: «Надо сделать что-то для этих людей». Ему в ответ: «Будет исполнено, государь», — как повелось. И ничего не сделали, как повелось. Потом, раз уж края там такие гиблые, придумали, как распорядиться: устроили каторгу. Как повелось. Тогда…

Кто был говоривший? Четкость артикуляции, тембр голоса свидетельствовали, что человек этот привык произносить речи, хоть обороты у него простонародные. Хименес слышал его превосходно, хоть тот говорил негромко.

— Иисус Христос видит — дела неважные. Ну И решил: пойду туда. Ангел выбрал самую хорошую из тамошних женщин, стал появляться. Она в ответ: «Зряшное дело, выкидыш у меня будет: есть-то мне нечего. На нашей улице только один крестьянин поел мяса, впервой за четыре месяца: он кота своего забил».

Теперь ирония сменилась горечью отчаяния. Хименес знал, что в некоторых провинциях сказители импровизируют во время ночных бдений над покойником, но он никогда их не слышал.

— Христос пошел к другой. Вокруг колыбели были одни только крысы. Согреть младенца не согреют, ласки от них не жди. И тут подумал Иисус, что в Испании дела, как и прежде, неважные.

Где-то посреди деревни грохотали грузовики, лязгали тормоза, доносились далекие выстрелы и лай, ветер гнал из выжженной церкви запах гари и камня. На минуту грохот грузовиков стал таким оглушительным, что оба офицера не слышали рассказчика.

— …заставил помещиков отдать землю в аренду крестьянам. Те, у кого есть волы, завопили, их, мол, обобрали те, у кого есть только крысы. И позвали солдат из Рима.

Тогда Спаситель пошел в Мадрид, и чтобы заставить Его замолчать, сильные мира сего стали убивать мадридских детей. Тогда Христос сказал себе, что от людей и впрямь не жди многого. И до того они подлые, что даже если всю вечность истекать за них кровью денно и нощно, их все равно не отмыть.

Все тот же грохот грузовиков. Хименеса ждали в интендантстве. Мануэля рассказ и захватывал, и раздражал.