Над просторами северных морей - [22]

— Придет комполка, узнаем.

В соседней группе раздался дружный хохот.

— Родин травит! — прислушался Цеха и предложил: — Пойдем послушаем! Вася мастак поднимать настроение.

Усенко прислушался.

— Что вы, Петя? — громко говорил Родин. — Когда речь заходит о вашем училище, я — хенде хох! Обучают там на высшем уровне! Специалисты к нам приходят превосходные, всегда, вот как ты, все знают! Но все же, не посчитайте за проверочку, так, на засыпку один вопросик, разрешите?

Румяный Киселев согласно кивнул, но, увидев, что все заулыбались, спохватился, предупредил:

— Можно любой, но только по программе училища.

— Факт! По программе. Скажите, что такое „эрликон“?

Сержант сморщил лоб, поправил на голове шлемофон.

— Да вы не огорчайтесь. Мы ведь до войны тоже не знали, пришлось знакомиться в бою. Запомните на будущее: „эрликон“ — это такая проклятая немецкая зенитная пушечка. Калибр ее невелик, всего двадцать миллиметров, но ужасно говорлива! Каждую секунду плюет по пять снарядов. Снаряды тоже невелики — вот как большой палец у нашего инженера. Но такой снарядик, если ненароком попадет в вашу машину, развернет в ней дыру диаметром до полуметра.

— Подумаешь, размеры! — попытался взять реванш Киселев. — Наша ШВАК посильнее! Снаряд ее делает метровую дырищу.

— Не перечу! Только в прошлом году на наших „пешках“ стояли не ШВАКи, а ШКАСы — пулеметы замечательные! Скорострельность — самая высокая в мире: триста выстрелов в секунду! Я не ошибся, Сергей Митрофанович? — Штурман обернулся к стоящему рядом с ним небольшого роста старшему политруку, одетому в шинель. Усенко знает политработника: это комиссар второй эскадрильи Хоменок.

— Точно! — подтвердил тот. — Тысяча восемьсот выстрелов в минуту — сплошная струя пуль, можно резать!

— Можно! — согласился Родин. — Жаль, калибр маловат, не то что броню, блоки цилиндров не пробивают. Эх, если б у нас тогда были ШВАКи, мы б при знакомстве с „эрликонами“ в Смоленске наворочали б!

— В прошлом году в Смоленске? — живо переспросил Киселев. — А в Смоленске в июле прошлого года уже были немцы! Ага? — Сержант победно смотрит вокруг. — Как вы там оказались?

— Оказался, Петя. Да не один, а на пару с твоим любимым командиром товарищем Кузиным. Я не ошибаюсь, товарищ старший политрук? Когда начались налеты на Москву?

— Двадцать второго июля. Я запомнил, в тот день был в политуправлении. Бомбардировала Москву не фронтовая авиация, а специальная эскадра, которую Гитлер перебросил из Германии на Восточный фронт. Только к Москве прорвалось их немного.

— Вот-вот! Нам тогда приказали найти, откуда летают эти стервятники. Полетели экипажи Щербакова, Григорьева, Челышева, Устименко и наш, то есть Кузина. Кузин тогда был старшим лейтенантом, командовал звеном, и все называли его не Георгием Ивановичем, как сейчас, когда стал комэском, а… товарищ капитан, пожалуйста, отвернитесь! — просит Родин Кузина. Тот стоит тут же, слушает, хохочет со всеми. — Поймите мое положение: смущаюсь, и вдохновение пропадает. Я ж должен вас называть как тогда! А комиссар может это посчитать за панибратство — пятно на эскадрилью!

— Давай, давай! — посмеивается Георгий Иванович. — Заливай, а то в моряки не возьмут. Не слышал разве? Новый приказ вышел: отбирать в моряки только тех, кто умеет не меньше восьми часов кряду, как они говорят, балаган разводить!

— Разводят всякую живность, Георгий Иванович, а моряки баланду травят.

— Во-во! Оно самое! Так ты, Василий Григорьевич, того, потренируйся! Авось проскочишь, клеш носить будешь!

— Есть, товарищ капитан, проскочить в клеш, — шутливо выпрямился штурман. — Но разрешите продолжать? Одним словом, товарищ Киселев, полетели мы с Жорой на разведку. Посмотрели в одном подозрительном месте, во втором, облетели почти весь западный район. Нашли, конечно, кое-что, но не то, что нужно. А время на исходе, пора возвращаться. Перед нами Смоленск. ПВО у фрицев там, знали, злющая, до шести тысяч метров по высоте лупят зенитки. Как подойти? Предлагаю командиру: „Жора! Давай заберемся повыше, сфотографируем — документ будет“. А он в ответ: „Зачем время терять на набор высоты? Нас обед ждет. И потом, — говорит командир, — что ты с восьми тысяч разглядишь? Реку? Город? Так нам не география нужна, а самолеты считать“. Говорю: „Они ж на снимках будут, посчитаем на земле“. — „Нет, — возразил Жора. — Такой вариант не годится. А если снимки не получатся? С чем прилетим? Кто поверит? Еще под трибунал… Придумай что-нибудь стоящее!“

Штурман так образно передавал разговор в экипаже, что окружающие смеялись не сдерживаясь. А тот, не меняя голос, с увлечением продолжал:

— „Давай, — говорю, — проползем по крышам. У них пулеметы паршивые, не попадут, проскочим и не только самолеты, мы погоны у фрицев разглядим“. — „Можно! — соглашается Жора. — Но мне не цвет петлиц, а самолеты нужны, понимаешь? Как считать на большой скорости?“ — „Резонно! — отвечаю. — Тогда потопали на трех тысячах метров, все разглядим, сфотографируем. Немцы разрешат, им не до нас: обедают! Едва ли бросят обед из-за одного советского самолета!“ — „А что? — оживился Жора. — Идея!“ И пошли мы, брат Петя, в Смоленск на… четырехстах метрах! Высота — с винтовки не промажешь, но летим. Выходим на аэродром, смотрю: кругом „юнкерсы“, а за ними „хейнкели“ по два мотора, по четыре. Одни замаскированы, другие стоят открыто, только прилетели, возле них фигурки копошатся, кверху головы поднимают, нас, стало быть, разглядывают, ручками машут. Они! Я включил аэрофотоаппарат. Летим прямо над серединой летного поля. Жду: сейчас увидят красные звезды и тюкнут, начнется варфоломеевская ночь среди бела дня! Не стреляют! У ВПП с флажком в руках немчонок стоит, приглашает садиться. А у меня от страха колени трясутся, зуб на зуб от вибрации не попадает. Думаю: „Уже прицелились, вот сейчас… сейчас врежут! Поминай, родная, меня, как звали твоего любимого сыночка, Василия Григорьевича!“ И молюсь этому, как его… во-во! Аллаху, прошу: „Пронеси! Жив буду, свечку поставлю самую дорогую!“