Над пропастью во ржи - [2]

Старый опер Петрович сразу же отделил зерна от плевел:

- Так, подожди. Все это никуда не годится. Во-первых, способ повешения чертовски неудобный, не вешается так никто из нормальных людей... А во-вторых, если он пьяный был, загулял то есть, то какого хрена ему вешаться? Следствие не выявило никаких обстоятельств, могущих быть причиной сознательного самоубийства? Ну, может, украл он чего, недостача на работе, в убийстве его подозревали... нет?

- Нет этого ничего. Обычный запойный сельский мужик, механизатор. Выжрал бутыль самогона и... подогнул ножки.

- А у этой, Нины Ивановны, есть алиби?

- Есть.

- А пил он один?

- Опрос жилого сектора показал, что никто к нему в тот день не заходил. Один он употреблял.

Петрович недоуменно заскрипел стулом:

- Тогда я не понимаю, что ты маешься. Дело двухгодичной давности, подозреваемых в убийстве нет, типичное самоубийство, странное, конечно, немного, но и хер с ним! У тебя что, другой работы мало?

Я помолчал, потом тяжело поднялся со стула, обошел Петровича, нагнулся к его седому уху и снова повторил:

- Бабу эту, Петрович, пощупать надо...

Петрович вскинулся:

- Да зачем, мать твою?!

Я проигнорировал матершину, а потом свинцово уронил ему на голову:

- Потому что я после того самоубийства в течение двух лет н а э т о й б а б е двух человек из личного состава потерял.

В кабинете воцарилась мертвая тишина. Подполковник в отставке Новиков запрокинул лобастую голову и смотрел на меня теперь, открыв рот:

- Как, то есть, потерял?

- Как в бою теряют. В результате наступления смерти.

- Да ты чего, бля, правда, что ли? - Петрович вскочил со стула и развернулся ко мне. - Да как же это? И что значит "на бабе"? Ты, Николаич, того... не этого... - Очки соскочили с носа Петровича и уперлись в верхнюю губу, но он этого не замечал: он был растерян. - Подожди-подожди, а кто это был? Наши ведь ребята... Я их знаю?

- Знаешь.

Петрович грохнулся на стул, секунду посидел неподвижно, а потом повел себя, как в былые времена. Он снял с губы очки и вдарил огромным кулаком по столу:

- В чем дело, едрена мать! Рассказывай давай!

Я прошел на свое начальническое место и уселся в кресло.

- Значит так, по порядку. Первым был наш следователь, Ваня Косыхин...

Петрович крякнул:

- Ваня, блин... Я же его, щенка, натаскивал перед своим уходом. Как же я не знал? И вы не оповестили... Давно?

- Полтора года года уже... А не оповестили - расстраивать тебя не хотели

- Скромный был паренек, тихий... Сколько ему, чуть за тридцать перевалило?

- Тридцать два ему было. И сгорел он, когда это дело про самоубийство копал.

- Да как же можно сгореть на таком деле?

- В этом-то и вопрос. Только факты - вещь упрямая. Пока он дознание проводил, познакомился близко с этой Ниной Ивановной. А она... - Я перевалился через стол ближе к Петровичу. - Я не знаю, подполковник, может, у нее там... медом намазано, может, черт в ней сидит, полсотни лет ведь бабе.. Только охмурила она Ваню, сорок дней после смерти мужика ее еще не прошло, а Ваня уже с поволокой в глазах на работу стал приходить. И с идиотской улыбкой на лице... Симптомы знакомы?

- Знакомы, - пробормотал Петрович. - Трахала она его, почем зря, Ваню моего.

- Вот-вот. Да и хрен бы с ними. Но Ваня через три месяца с ней расписался, переехал к ней жить. В конце августа пошел на покос. Мужики соседские, что с ним были, рассказывают, что в обед принесла эта Нина Ивановна Ване пожрать. Пообедали. После этого уединились они в шалаше, сам понимаешь, чем занимались. А потом Ваня вышел из шалашика и побежал к речке. С разбегу нырнул и... не вынырнул. Только к вечеру выловили, ниже по течению. Медэкспертиза показала: разрыв сердца, инфаркт то есть. А ведь Ваня крепкий здоровьем был, а?

Петрович обескураженно разворошил седую шевелюру на голове:

- Да чего там говорить! Он хоть и субтильный был, а мышцы - как кремень. Стрелял отлично, из любого положения... Акробат!

Я задумчиво подвигал на столе бумагами, зачем-то переставил телефонный аппарат подальше от себя и продолжил:

- Вот. Дело, конечно, чистое, к бабе никаких претензий. Но... душа моя уже была не на месте. Тогда я вызвал к себе участкового инспектора, на участке которого находится Таежный-3. После Ваниных похорон сразу же и вызвал...

- А кто он? - опасливо спросил Петрович, уже догадываясь, чем кончится дело, но не позволяя себе применить глагол "был".

Я ответил ничего не выражающим тоном:

- Афанасий Иванович Годов. Его год назад на тот участок перевели, ты не знал.

- О-о! - застонал Петрович и согнулся на стуле крючком. - Афоня! Пятнадцать лет в одном отделении! Какой мужик! Выпили мы с ним сколько, я его к себе на пасеку тянул - не согласился. Ну да ведь он лет на десять меня младше б ы л!.. - И вот когда Петрович употребил все-таки этот роковой глагол "был", он как будто очнулся и с надеждой поднял на меня глаза: - Жив, а? Скажи, жив?

- Нет, - бесстрастно ответил я, - умер.

- Почему он умер?! - вдруг громовым голосом закричал Петрович, выкатив глаза, и снова поднялся со стула.

- Садись, Петрович, садись, - устало сказал я, - успеешь еще набегаться, для того тебя и позвал. Умер Афанасий Иванович потому, что не послушал моего совета. Указание мое выполнил, а совета не послушал. Я, когда его вызвал, сказал, чтобы присмотрелся он к бабенке этой подозрительной, Нине Ивановне. Чтобы повнимательнее присмотрелся и доложил мне. Он меня тогда правильно понял: Ваню он, как и ты, Петрович, знал и любил... Да. А посоветовал я ему при общении с Ниной Ивановной забыть, что он одинокий, холостой и охочий до баб мужик. И вот этого моего совета он понять не захотел.