Над пропастью - [6]

— Эй, дядя, вас спрашивают, за что посадили?

В ответ все то же тяжелое молчание.

— О аллах! — вырвалось у Курбана. Черный, как все здесь, страх вполз в его душу: вдруг останется он здесь до конца дней своих! Но он же не виновен! Он… ученик самого шпана Судура! Между прочим, он не только ученик хазрата, а можно сказать — его сын! A-а, была не была! Он назовет имя хазрата и пусть попробуют его не выпустить! Даже эмир считает шпана Судура своим пиром. Хотя и не настолько, как кокандского ишана… — Я им скажу! — вскочил он с места и, добравшись до двери, заколотил по ней ногой. Дверь чуть-чуть приоткрылась, впустив густой, яркий сноп света в темницу.

— Кто нарушает порядок?! — пробасил тюремщик в красных шароварах.

— Я! Я! — закричал Курбан, придвинувшись к нему. — Меня несправедливо посадили, таксыр! Я сын… сын его преосвященства ишана Судура!

Тюремщик тупо уставился на него.

— Ишана Судура? — почесал затылок.

— Да.

— Ты?! — он оценивающе посмотрел на его короткий халат, грязную чалму и на кавуши с покосившимися каблуками. И, словно бы смягчившись, оскалился в ухмылке: — Ну, если ты и впрямь его сын, он заберет. А если вре-е-ешь!..

— Но надо ему…

Надзиратель, не дослушав, захлопнул дверь.

Курбан, шатаясь, возвратился на свое место. Из угла послышалось с тяжелым, сочувствующим вздохом:

— Напрасно ты это, сынок. Теперь они не выпустят тебя.

— Но почему? За что? Я же ни в чем не виноват!

— Будут ждать деньги. Большие деньги. А где их взять-то…

В тюрьме не было ни дня, ни ночи, было одно черное, безмолвное и неподвижное время. На циновку бросали избитых плетью узников. К утру многие из них умирали.

Смирился ли со своей судьбой Курбан? Нет! Напротив, ненависть тугим узлом затягивалась в нем и искала выхода.

В его характере с детства проглядывало стремление к справедливости. Это было замечено и хазратом. Однажды Курбан случайно подслушал, как один из друзей хазрата, проводив юношу долгим взглядом, сказал: «Этот львенок слишком образован и умен для роли шейха или муллы. Для кого вы его готовите?» «Для себя!» — расхохотался ишан Судур.

— Нет, — повторил Курбан, отвечая на вопрос Арсланова — не произошло ли тогда чего-то такого, что изменило бы отношения учителя и ученика. — Ничего такого между нами не произошло! Выйдя из тюрьмы, я сразу же пришел в караван-сарай Бакибая… Я говорил вам об этом. Оказывается, меня навещал хазрат. Но главное и, пожалуй, самое интересное — он вызволил меня из тюрьмы. Бакибай не из тех людей, кто по своей воле стал бы платить тюремщикам из своего кармана. Я эго испытал, работая у него дома.

— Уехал ли хазрат в Афганистан?

— Так сказал Бакибай… Шесть месяцев спустя! А где он был до того, убейте — не знаю! Бакибай тоже не знает.

— Теперь ты подумай вот о чем… Скажем, попадешь ты в окружение Ибрагимбека… как себя держать? Все знают, что ты ученик хазрата. Начнут расспрашивать, выяснять твое отношение к нему. Да и тебе самому выгодно напомнить о своей близости к большому человеку. Использовать ее в наших целях.

— Хорошо…

— Конечно, я приказывать тебе не могу, но без твоей помощи… Сам понимаешь.

— Я все понимаю.

— Нам еще о многом надо поговорить. Но на сегодня хватит.

— Я могу быть свободен?

— Свободен, свободен! — Арсланов с улыбкой потрепал Курбана по плечу. — Замучил я тебя вопросами.

4

Курбан вышел. Совсем другими глазами смотрел он теперь на вытянувшиеся слева и справа длинные айваны, на глянец очищенного от снега каменного двора, мощенного квадратным жженым кирпичом, на замерзший по краям водоем, на противоположном берегу которого виднелись Малое медресе и мечеть.

Ему предстояла поездка в Кукташ к самому Ибрагимбеку. Для чего? Об этом знают в Бухаре, и Арсланов знает. Уже теперь Курбан должен продумать все до мелочей, как он, ученик хазрата, должен вести себя там. Кстати, где же все-таки хазрат?.. Арсланов опять расспрашивал о нем. Зачем ему это?

Спускаясь по лестнице, Курбан поскользнулся. Только теперь он заметил, что и здесь ступеньки могут быть скользкими. Подумал, случается поскользнуться на сухом, оступиться на ровном… Вспомнилось: в своем маленьком дворе, в гузаре Тузбазар, сходя с супы, неловко шагнул, упал, больно ушибся… Когда же это было? Да, тогда человек хазрата постучал в ворота рукояткой плетки. Курбан стоял на айване, с неосознанным страхом поглядывая на дверь, за которой умер его отец.

Почему ты не заглянешь туда, Курбан? Это твой дом! Ты непременно должен зайти, ведь скоро ты уйдешь из Байсуна. Уйдешь надолго, может быть, навсегда. Кто знает, вернешься ли?

Курбан быстро прошел через толпу бойцов, местных продотрядчиков, не доходя до ворот, свернул за угол какой-то постройки и оказался перед конюшней, вытянувшейся позади главного двора усадьбы. Еще издали, почуяв хозяина, Гнедой протяжно заржал.

Гнедой!.. Его верный товарищ! Сколько раз он спасал ему жизнь.

До Гнедого у Курбана была тощая кляча — сущее наказанье! Как ни откармливал — а все кожа да кости, и невозмутимая лень.

Недалеко от Гузара Арсланов познакомил его с Каримом Рахманом, сыном конокрада. Кто знает, пошел ли он по стопам отца, а что толк в лошадях знает — это точно. И тогда, стоя на берегу сая, смотрели на пасущихся неподалеку коней; Карим указал на поджарого Гнедого: «Вот — конь!.. Скоро оценишь, что значит настоящий конь… Немного с норовом, по это ничего, это даже хорошо: приручить — будет предан, как собака. А свою доходягу брось здесь. В этом мире и волкам причитается»…