Над Кубанью зори полыхают - [2]

— Нет, на батьку вашего и на тебя я не в обиде. Да от этого не легче. — Бедность всё равно заедает. Детей, сам знаешь, много. Марфушку, старшенькую дочку, учить надо. Все говорят, способная она к учению. А за что учить?

Митьке показалось, что на глазах Петра блеснули слезы. Он встревожился:

— Ты что это, дядя Петро?

Кони переминались с ноги на ногу: им надоело стоять на ветру.

Работник вздохнул, вытащил клочок пожелтевшей бумаги и снова стал сворачивать цигарку. Пальцы дрожали, табак рассыпался. Митька с трудом удерживал своего застоявшегося жеребца. То, о чём говорил Петр, было ему непонятно. А тот, докурив, бросил окурок и с ожесточением ударил ни в чём не повинного жеребца.

Кони рванули и галопом поскакали к маячившим вдали кошарам. Ветер ударил всадникам в лица, распахнул бурки.

Кошары Заводновых на взгорке. Огромные скирды заготовленного с осени курая й сена окружают баз с трёх сторон. Высокие просторные половни[1] — рядом с базом. Летом в половнях досушивают люцерну. Зимой и в непогоду в них укрывают маток с ягнятами. Вот и сейчас из огромных половней доносится разноголосое блеяние маток и слабый писк новорождённых ягнят.

Чабаны обрадовались приезду Митьки и Петра. Они быстро освежевали двух ягнят. Шкурки распяли для сушки, а мясо положили в закопчённый котёл. Скоро под треногим таганом задымились кизяки. Из приоткрытой двери половня запахло наваристым супом. Собаки одна за другой проскользнули в половень и чинно уселись, постукивая хвостами, в ожидании поживы.

По случаю поста Митька скоромного не ел. Но здесь, вместе с чабанами, он взял на себя этот грех. Чабаны ели баранину с чесноком, громко причмокивали н облизывали пальцы. Крепкими зубами они с хрустом дробили не успевшие ещё закостенеть мозговые косточки. Потом растянулись на сене, заговорили о станичных новостях. И заснули крепким сном, громко храпя под завывание ветра.

Не спалось только Петру и Митьке. Петро все вздыхал.

Митька тоже думал о встретившихся в степи людях. Как же это они решили пойти против самого царя — помазанника божьего?

Огромные, с лохматыми мордами овчарки, доев остатки ужина, разошлись по своим местам на ночную сторожбу.

Студенты уже в сумерках добрались до топкой речушки Егорлык и стали искать мост. За рекой виднелась станица — смутные очертания хат, тусклые огоньки в окнах, лай собак. Мост, сложенный из брёвен, заваленных навозом и соломой, шатался под ногами. Посреди моста несколько досок выломано. Сейчас эту дыру прикрыл шар заскочившего туда курая.

Студенты не заметили дыру. Тот, что поменьше, шагнул и провалился. Выбрался с помощью товарища, испуганный, мокрый, перемазанный липкой тиной.

Они вошли в узкий кривой переулок.

Громким лаем встретили их злые станичные собаки. Гремя цепями, псы бросались на заборы, выскакивали из подворотен.

В станице зажиточность определялась по количеству собак. Так и говорили о ком‑нибудь: «Богатый казак, одних кобелей на цепи до шести штук да столько же вольных добро стерегут».

Кое‑как студенты добрались до станичного правления. В окне жёлтый свет керосиновой лампы.

Поднявшись на крыльцо, постучали в дверь. Сидевший за столом писарь поднял голову.

— Эй, дежурный! Поди‑ка посмотри! Кого там принесло в такую непогоду?

В правлении дневалил станичный забияка Мишка Рябцев. Он сидел на полу в конце длинного коридора, посвистывал сквозь зубы и не слышал стука.

Окрик гшсаря заставил Мишку неохотно подняться и открыть скрипучую дверь. Керосиновая лампа под жестяным абажуром закачалась у потолка. Увидев студентов, Мишка присвистнул и крикнул писарю:

— Волчки пришли, Иван Иванович! Куда их?

Писарь недовольный тем, что его оторвали от дела, вышел в коридор, неприязненно взглянул на студентов, взял у них путевые листы и, подумав, произнёс:

— Ну что же, переночуйте в дежурной. А ты, — обратился он к Мишке, — принеси соломы и постели волчкам на полу.

Мишка принёс охапку, расстелил. А сам снова уселся на пол. Беспрестанно шмыгая веснушчатым, облупленным на ветру носом, он уставился на студентов любопытными серыми глазами. Один из них, тот, что провалился на мосту, сразу же упал на солому, с трудом дышал и натужно кашлял.

Ночью Мишку разбудил непонятный шум. Маленький студент вырывался из рук товарища, что‑то хрипло выкрикивал в бреду.

— Фельдшера, парень, надо!

— Хвершала? — переспросил Мишка. — Позвать, что ли?

— Сбегай побыстрее!

Мишка выбежал в холодную ветреную ночь.

Через полчаса ввалился в комнату Мишка, за ним — рослый молодой человек в шинели и выцветшей студенческой фуражке. Он протёр очки, склонился над больным.

А другой студент, взглянув в лицо фельдшера, сначала отшатнулся, потом вскрикнул, не в силах сдержать удивления:

— Иван!

— Кутасов! — развёл руки фельдшер. — Неужели ты? Откуда?

Они расцеловались.

— Значит, по волчьему билету прогон через Кубанские степи, и в такую погоду? — спросил фельдшер. — Значит, все‑таки пустили в пеший поход. И давно?

— Скоро два года.

— Два года без пристанища!.. А я вот эскулапом заделался. Врачую, как недоучка. Деваться некуда.

Он снова склонился над больным.

— Всего вероятнее воспаление лёгких. Что делать будем?