Над Кубанью. Книга вторая - [30]

Неудача первого наступления на Екатеринодар поколебала его веру в успешное противодействие более опытным генералам. Армия республики еще не была создана. Люди торопились, митинговали, но плохо дрались. Василий Ильич не видел просвета. Война требовала обязательности подчинения, требовала дисциплины. Пока он не видел ни того, ни другого. Вот и сейчас они стремились преградить путь генералу, не так давно командовавшему всей русской армией, у которого еще свежи были в памяти стратегические ходы великой настоящей войны. Шаховцов с тоскливым состраданием наблюдал Мостового и его друзей. Они казались ему самонадеянными и безрассудными. Утомительный путь на них почти не отражался. Они зубоскалили, пели веселые песни и меньше всего беспокоились о приближавшейся опасности.

— Еще успеем умереть, Егор Иванович, — говорил Шаховцов, — давайте переднюем, передохнем.

— Нельзя.

По мере углубления отряда в степную равнину погода менялась. Снега почти не было, но когда солнце вползало в куцые облака, достигал пронизывающий простудный ветерок. У дорог парили исхудавшие коршуны.

Шаховцов пробовал подействовать на Егора через сына, но Сенька оглядел его с видом явного превосходства.

— Нема расчета, дядя Василь. Надо наперед кадетам заскочить. Басурмане же! Подковы у них вроде трефового туза.

Шаховцов кисло улыбался.

— Почему же вроде трефового?

— А я откуда знаю? Дедушка Харистов когда-сь так говорил. Я же ему не подсказывал.

Под вечер въехали в богатую станицу Новопокров-скую. Спустились к реке, покрытой ноздреватым грязным льдом. У острых желтоватых пеньков скошенного камыша бродили галки.

— Ея-река, — сказал Мостовой, — то же, что наша Саломаха. Покровка при железной дороге. Сюда, считай, десяток станиц тянется, станция тоже Ея.

— Ея, пирожки грея, — подшутил кто-то сзади.

— Не так, — Егор обернулся, — есть другая присказка: станция Ея все хорошее имеет, а станция Порошиная не имеет ни плохого, ни хорошего.

Всадники посмеялись.

— Заночевать бы, — посоветовал Василий Ильич.

Дома выходили на улицу кирпичным побеленным фундаментом и просторным крыльцом. За высокими заборами амбары под камышом и железом, хозяйственные службы. Угадывались сытая жизнь, тепло. Казаки недружелюбно посматривали на верховых. О выступлении Корнилова знали. Станицы томились неопределенными предчувствиями. Близко подступала грозная и неумолимая война, и вооруженные отряды напоминали о ее приближении.

Мостового окликнули по имени. Он обернулся броско, всем туловищем.

— А, Евдокия Батьковна.

— Аль зазнался, закомиссарился, наши ворота проезжаешь?

Шаховцов приосанился. Казачка, окликнувшая Мостового, была молода, красива. Озорной огонек блестел в ее глазах. Видно было, что она привыкла нравиться мужчинам, и от этого как-то сразу узнавалась ее хмельная сила.

— Чья? — спросил он.

— Каверина Донька. Жинка моего фронтового дружка. — Он протянул руку.

— Здорово, Доня. Я и сам приглядывался, искал. Давно отсюда, сбился.

— Сбился, — упрекнула Донька, — не ворожка, зубы не заговаривай, Егор. Заворачивай до нашей хаты, гостем будешь.

— В одной хате не поместимся. Видишь, сколько парубков.

— Ладно уже, парубки, кажись, не вредные. На всех невест найдем, с пуховиками, с перинами.

Отрядники захохотали, закурили.

— Разместимся? Соседи как?

— Найдем и соседей и соседок.

Донька с видом радушной хозяйки заторопилась к воротам.

— Пособил бы, Егор! — крикнула она.

Мостовой спешился, принял засов, заметив, будто невзначай, задержанную под ладонью руку. Они были скрыты высокими шилеванными воротами. Егор медленно опускал засов. Надавил локтем ее грудь. Горячая кровь разлилась по жилам. Сказывалось долгое отсутствие женщины в жизни Егора. Донька стыдливо потупилась. Но в этом стыде почувствовалась притягивающая порочность.

— Так нельзя, Егор, — шепнула она, — не расстраивайся, да и меня не тревожь. Я ж тоже вроде скирды с соломой, близко со спичкой не ходи.

Мостовой распахнул ворота.

— А ты какой-ся другой? — заметила она, оглядывая гостя.

— Какой же это?

— Красивее как-то стал, геройский, — она оправила волосы, улыбнулась. — Люблю об геройских казаках убиваться…

Шаховцов представился, стараясь быть изысканно вежливым, чтобы сразу же выделиться перед простым и грубоватым Егором.

'Василий Ильич стеснительно почувствовал на себе Донькины липкие глаза. Потом она отвернулась. Когда же вновь глянула на него, у нее был уже безразличный и немного презрительный взгляд.

— Офицерик, — шепнула она Мостовому, — я таких офицериков не люблю.

— Он наш, — пробовал защитить Егор, — хороший.

— Все едино, чей бы он ни был, — Донька скривилась — у них губы тонкие, холодные, ну, как… как… у ящерки.

Вспомнил Егор, как доходили на фронт слухи о Донь-кином поведении, но Каверин отмахивался от них, словно конь от овода.

— Хорошая жинка — чужая жинка, — обычно говорил он. — А моя Донька отчаянная, приметная, через то и наговор к ней пристает. — И всегда добавлял: — Вот через то и люблю Доньку свою, что духовитая она для всех, как майское сено с чебрецом.

Припомнил Мостовой, как возвращались они на побывку и уговорил его Кузьма погостить денька два с обещанием после добросить до Жилейской.