Над Кубанью. Книга вторая - [31]

Первой же ночью, лежа на печи, разобрал Егор шепот Кузьмы на жаркой после долгого отсутствия постели.

— Есть грех у тебя, есть и у меня. Тоже охулки на руки не клал. Заметем все, как лиса след свой хвостом заметает. Один, видать, бог без греха, да и тот под большим сомнением.

Знойной пылкостью ответила Донька на разумные мужнины речи. Вслушивался тогда Егор и переметывался на горячей печи, как сазан на песке.

На другой же день посеревший Егор попросился домой. Кузьма не удерживал, но Донька, провожая его, сказала:

— Жалкую, что уезжаешь, казак.

Может, поэтому, не раздумывая, завернул Егор во двор Кавериных. Люди при помощи вернувшегося Кузьмы мигом были размещены по соседям, и в доме Кавериных остались только Егор, Сенька и Шаховцов.

Сенька быстро поужинал и полез спать на печку.

За рюмкой водки разговорились друзья. Узнав, что Шаховцов из офицеров, Кузьма высказал свои убеждения, нисколько его не стесняясь.

Когда-то давно говорил Кузьма:

«Кончим войну, не забудет царь казачества». Теперь не было царя, и Кузьма мыслил осторожно.

— Кума поспешила, людей насмешила, — подмигивая, говорил он, — не-суйся раньше батьки в пекло. И ты, Егор, казак, и я казак, и нужно нам до казацкой спины ближе. Правда, говоришь? Чья правда — еще неизвестно, да и не всегда на правой стороне сила, так что ты мне насчет правды не говори. Сейчас сигают вокруг казаков товарищи, будто блохи, сватают нас, как богатую девку. Что ж надо делать? Ты думаешь так: должен казак взять ту блоху, да и пустить ее себе под мышку. Грызи, мол, на здоровье, я крепкий. А вот я не так делаю: стою и метелкой полынной помахиваю, а полыня, сам знаешь, как блохи не любят. Не бью, нет, только отмахиваюсь и пережидаю. Может, и подпущу их ближе. Вот как, Егор, понял?

Кузьма хитро улыбался. Узились еще больше его калмычьи глаза. Морщил плоский лоб, завешенный жестким чубчиком, и в промежутках фраз крушил гусятину крепкими желтыми зубами.

Пальцы его были в гусином жиру, и сок стекал желтоватой струйкой по ладони.

— Возьми рушник, вытри, — сказала Донька.

Она сидела, подперев кулаками алые щеки, любовно ловила каждое слово мужа и, замечая повышенное внимание собеседников, загоралась гордостью. Деловито, один за одним, вытирал пальцы Кузьма и открывал сокровенные глубины не раз, видно, передуманных мыслей.

— Вот ты комиссарил в Жилейской станице, Егор. А прямо скажу тебе, выбрали тебя для отвода глаз. Глядите, мол: «Чего ж вам, казакам, надо? Ваш же у власти, выходит, и власть ваша». И отводишь ты, Егор, глаза казакам, как фокусник на ярмарке. А ежели обернешься вокруг, так только городовикам и сподручна эта власть. У казака имеется свой пай, и больше не суйся, бо помещичьи земли городовики займут. Хорошо, если в какой станице, примерно в Жилейской, помещики жили, а вот у нас в юрте нема чужих земель. Выходит, надо казачеству посторониться со своего векового надела. Что? За большевиков вся Россия? Может. Ну и поглядим. Возьмут они верх в этой драке без нашей подмоги, надо будет подчиниться. Не возьмут — мы ничего не потеряем. А? Егор? — Кузьма сгреб со стола ворох гусиных костей, ссыпал их в миску, вытер руки и самодовольно закрутил короткие, но густые усики. — А твое дело швах. Не простят тебе казаки измены. Слыхал я такие разговоры от ваших жилейцев: городовику, мол, простительно, ему, окромя меду, ничего эта власть не дает, а казакам срам.

Заметив похмуревшее лицо Мостового, Донька женским сердцем своим искренне его пожалела и решила смягчить тяжелые слова. Ласкаясь и заглядывая мужу в глаза, спросила:

— Да разве есть разница промежду казаком и городовиком?

— Вот задала вопрос, женушка, — ломко смеясь, сказал Кузьма. — Говорит раз свекор: «Все едино — что мед, что калина». А зять ему в ответ: «Ну, давай мед наперед, а калина подождет».

Мостовой поднялся, зевнул.

— Пора на бок, Кузьма. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. А от твоих слов, Кузьма, мне аж скушно стало. Какие-сь они не храбрые, не казацкие. Ты меня прости на плохом слове, — подлые.

Кузьма быстро замигал, уши покраснели.

— Кто подлые, а?

— По-твоему, выходит так, ежели казак, так он должен в терны заховаться и лежать задом наружу, чего-сь выжидать. Ой, кисло будет тому казаку, Кузьма. Долежится тот храбрец, пока его кто дрючком по заду огреет.

— Ты меня не понял, Егор, — ощетинился Кузьма, — я свое слово, прежде чем выложить, сто ночей обдумывал.

— Вот, видать, мне так и спать захотелось от твоей бессонницы. Где мне перекинуться?

— Идите за мной, Егор Иванович, я вам в теплушке на лавках постелила.

Снимая сапоги, Егор сказал Доньке:

— Не рассерчал Кузьма?

— Я его утешу, Егор.

Донька была близка, и тело его затрепетало в приятном, но нечистом предчувствии.

— Стосковался я, — сказал он, — вечно один.

— Не женишься чего? — участливо спросила женщина.

— Любка Батурина те же вопросы задает. А когда жениться? Нырнул, как в омут, и все вроде никак наверх не вынырну. Вот и сейчас… на бой еду…

— Я приду, Егор, — неожиданно шепнула Донька. — Я тоже уже давно не гуляла. Спреснилась вся. От одной Кузьмовой любви сохну я, бо он какой-ся неласковый…

Егор потянулся к ней, чтобы прижать ее к себе, ощутить в руках ее молодое спелое тело. И она подступила, ожидая мужского порыва первого сближения. Егор привстал, шагнул, но потом остановился, провел по глазам тыльной стороной ладони. Доньке показалось, что он зашатался.