Над Кубанью. Книга вторая - [18]

— Охрану надо послать, — посоветовал Павло.

— Послали уже.

— Не мало?

— А где больше возьмешь? Дружину почти всю для Армавира израсходовали.

— Я достану, — твердо сказал Павло, — меня фронтовики, послушают. Фронтовиков подберем.

— Может, отряд с города вытребовать?

— Не надо, — Павло сморщился, — не стоит народ дражнить. Ты же здешний, сам знаешь, как на наше общество чужой штык действует…

Участие Павла значительно ободрило Мостового. С уходом на фронт Хомутова и Барташа Егор на долгое время почувствовал себя одиноким, так как с первым отрядом ушли лучшие из тех, кто понимал Егора и дружил с ним. Станица, несмотря ни на что, все же представлялась Егору населенной врагами. Ожесточенное его сердце искало возможностей непосредственной, чуть ли не физической расправы, но его сдерживали указания из города. С людьми, способными на измену и вероломное предательство, он боролся известными ему путями: прямым убеждением, искренностью. Они были лживы, он был правдив. Они ходили темными переулками, он на виду у всех мчался на своем Баварце. Они втихомолку натравливали на него, но он не слышал этих наветов. Он хотел бороться в справедливой и честной схватке, они увертывались, имея за плечами вековой опыт.

Сегодня враг опять Исчез, поглумившись над тем святым и великим делом, которому Егор Мостовой отдавал свое большое натруженное сердце.

Сейчас Батурин поддержал его. Мостовой близко ощутил эту помощь.

— Иди, Павло.

Обозы шли под усиленной охраной фронтовиков. Отцы выбегали, проклинали своих детей, но казаки медленно двигались возле дороги, плотно сжав губы. Павло скрепя сердце делал то, что обещал Мостовому.

ГЛАВА IX

Откуда, с каких глубоких времен вошли в быт кубанских станиц ночные погромы воров? Зачастую перед избиением пролетало чуждое слово «рафоломеевская ночь». Откуда казачьей станице знать имя святого Варфоломея?.. Может, нетерпимость запорожцев к воровству укоренила жестокий обычай?

Может, принесли на Кубань запорожцы наряду с пленительными подвигами, наряду с удалью и отвагой порочные традиции воинственных куреней? Как бы то ни было, страшно, когда глухой ночью набат поднимает станицу. Проносятся толпы и конные ватаги, вспыхивают десятки факелов, разбрызгивая копоть и искры. Врываются озверелые люди в заранее изустно заклейменные дома, и пронзительные вопли сгущают ужас ночи, будто поднявшейся из средневековья.

— Семен, набат, — тревожно сказала Елизавета Гавриловна, толкая в бок мужа, — проснись, Семен.

Карагодин разлепил веки, пожмурился на разгоравшийся фитиль лампы, потер глаза.

— Будила?

— Звонят. Может, пожар где занялся.

— Пожар?!

Семен быстро оделся. По закону каждый двор обязан прибыть на пожар с заранее расписанным инструментом. На лицевой стороне дома, в напоминание, прибиты жестянки, на них рисунки либо топора, либо ведерка, багра, лестницы… Карагодину всучили жестянку с бочкой. Семен неоднократно пытался избавиться от трудной пожарной повинности, просил заменить бочку вилами, лестницей и даже свертком холста, но ничто не помогало. Вот уже три года Карагодины страдали от атаманского упрямства.

— Мишку бы побудить, — сказал Семен, поспешно надевая шубу.

— Пущай поспит, начал уже гонять мальчика, — укорила Елизавета Гавриловна.

— Одному несподручно. Надо бочку вкатить, воду налить.

Миша проснулся. Увидев одетого отца, он мигом вскочил на ноги.

— Пожар?

— Да.

— Я с тобой.

— Разбудили, — печалилась Елизавета Гавриловна. — Гляди осторожней, обольют водой — обмерзнешь, опять простуда.

Колокола часто звонили. Постукивали повозки, долетал топот — станица просыпалась. Мороз отчеканивал звуки, наполняя ночь тревожной суетой.

Карагодины выкатили рундук, взгромоздили бочку, быстро запрягли теплых и ласковых Купырика и Черву. Отец отворил ворота. Миша взял вожжи, с удовольствием нащупав знакомые сырцовые сточки.

— Езжай потихоньку, — сказал отец, привстав на рундуке, — я чего-то огня не вижу, зарева.

— Может, где далеко, на хуторках, — предположил Миша.

— Может, и на хуторках, — согласился отец, — держи к общественному колодезю: если не замерз, враз справимся.

К железу насоса прилипли пальцы. Миша качал, отец навешивал и снимал ведра. С хрипом всасывалась вода через жестяную лейку.

— Полно! — закричал отец.

Бочка отяжелела, плотно укрепилась на повозке и не переваливалась. Миша погнал рысью. На мосту им помахали факелами, указывая направление, и Миша повернул к Совету.

Народ собрался возле станичной церкви. Гудели тихо, по-шмелиному. В Совете загорелся свет, по крыльцу затопали сапоги, скрипнули доски. К церкви, через площадь, бежал Степан Шульгин, немного нагнувшись вперед, чтобы удобнее было нести перекинутую по-кава-лерийски винтовку. Степан, растолкав людей крепкими локтями, скрылся в распахнутых дверях колокольни. Вскоре звон прекратился.

— Поздно, — сказал в толпе чей-то негромкий голос, — уже два часа идет.

Карагодин быстро подошел к людям:

— Пожар?

— Пожар?! Ты аль с печи свалился? Воров бьют. Не по порядку только дело пошло. Сначала бить начали, а потом в колокола. Со Шкурки начали и со всей его родни. Мостовой вроде туда подался. Что-сь долгонько его нету, вйдать, и его за один ряд ухокали.