Над Кубанью Книга третья - [94]

Гурдай не понимал еще цели приглашения и в душе трусил перед Покровским, за которым установилась прочная слава до болезненности жестокого человека. Генерал нарочито замедлил шаг.

— Вы меня боитесь, Никита Севастьянович? — оглянувшись через плечо, спросил Покровский.

Гурдай, пойманный врасплох этим откровенным вопросом, ускорил шаги.

— Что вы, что вы, — забормотал он, — у меня не совсем здоровое сердце. Врачи давно советуют мне поселиться в Кисловодске.

— Отвоюемся, отдохнем, — сказал Покровский тоном утешения, — вот Шкуро успел догадаться. Вы, вероятно, слышали — он приобрел себе великолепную дачу в Кисловодске. И почти даром… Хотя что ему жалеть деньги. С его головорезами… Никита Севастьянович, мы пройдемся по саду. Я очень любил заниматься кустарниковыми. Конечно, это было давно, до войны. Помню, мой отец вечно возился с ягодниками. Занятный был старикан, весьма занятный… Перед моим первым самостоятельным полетом — ведь вы же знаете, я был летчик, воздушный бог — он прислал мне большой золотой крест. Я и сейчас ношу его, помогает…

— Мы надолго сюда? — осторожно спросил Гурдай, недоверчиво взвешивая то нарочито отвлеченное, о чем говорил Покровский.

— Мы просто посовещаемся здесь. В более спокойной обстановке. Екатеринодар настолько отравлен сыском, что просто некуда деваться. Ведь не только вы меня боитесь, я тоже обязан вас бояться.

Тут только Гурдай заметил, что в сплетениях дикого винограда, возле служб и за кустами черной смородины, спрятаны телохранители Покровского. На черном крыльце его встретил татарин, тот самый, который в период мартовского безуспешного штурма рассказывал у фермы печальную историю генерала Бурсака. Татарин узнал Гурдая, почтительно поклонился ему и провел в какую-то комнату, с азиатской щедростью увешанную бухарсrими коврами и превосходным старинным оружием. Полутьма от задернутых штор еще усиливала впечатление от этих скрещенных пистолетов, аварских кинжалов, клинков, разделанных червленым серебром и ручной золотой вязыо.

С оттоманки, забросанной ковровыми подушками, поднялись какие-то люди.

— Здравствуйте, Никита Севастьянович, — сказал один из них мягким баритоном, — очень рад, что вы снова с нами.

Это был Карташев, у него были опущены уголки губ и лицо покрывала зеленоватая бледность. Второй, в погонах полковника, — Брагин, бодрый, красивый, но какой-то неестественно взвинченный. Неожиданно оказавшийся здесь генерал Успенский и два члена рады, из группы линейцев, представили ему тучного и коротконогого войскового старшину, одетого в терскую казачью форму.

— Надо спасать не только родную Кубань, — сказал один из членов рады, — надо спасать шумный Терек.

Войсковой старшина-терец коротенько посмеялся.

Брагин подвинул Гурдаю стул. Из соседней комнаты вышел повышенно веселый и торопливый Покровский…

…Весь последующий день Гурдай в страшно подавленном состоянии провел у себя в особняке, выстроенном еще его дедом на Борзиковской улице. Задернув три высоких окна кабинета, генерал опрокинулся на диван и пролежал до вечера почти без движения. Он попросил жену передать дежурному казаку, чтобы никого не впускали. У него всегда было много посетителей, обычно ходоков из станиц, обращавшихся к нему со всякими просьбами. Сегодня генералу хотелось остаться одному, хотелось собраться с мыслями. Неожиданно, под сильным давлением и прямыми угрозами Покровского, он оказался косвенно втянутым в тот «заговор», который готовился против Кубанской рады. Вчерашнее совещание в прикубанском доме Шкуро ошеломило своей откровенностью и цинизмом. Правительство, заранее намеченное Покровским, должно было принять новую конституцию края, составленную особым совещанием Добровольческой армии. Конституцию должен был привезти в Екатеринодар Врангель, ожидавший результатов операции. При формировании правительства Покровский использовал антагонизм - между двумя группами — линейского и черноморского казачества, — поэтому в новом правительстве он решил опираться на линейцев, представителей обиженного меньшинства. Кандидатура войскового атамана вчера не обсуждалась, но во время ужина изрядно подвыпившие Брагин и Карташев поднимали бокалы за твердую руку, которая сумеет удержать булаву атамана. Конечно, они имели в виду Покровского. Но сам он всячески растравлял обиды Гурдая как не признанного по достоинствам человека и прозрачно намекал ему о «новой эре в его жизни».

Генерал поднялся, спустил ноги в ночные туфли, прошелся по комнате, заложив за спину руки. Он представил себя атаманом войска, и от мыслей этих, как от сладостной истомы, заныло тело. Рамки отдельской власти показались ему чрезвычайно узкими и ничтожными. «А почему бы мне и не быть атаманом? — подумал он. — Почему?» Генерал перебрал в памяти все этапы своей последней деятельности, и они давали повод считать, что именно он может быть ставленником военной диктатуры. Ведь он всегда держался добровольческой ориентации. Корнилова оценил гораздо раньше многих, считая его умным государственным деятелем и прекрасным военачальником, и это преклонение перед ним воспитывал в казачестве, неоднократно выступая на станичных сходах. После смерти Корнилова одним из первых смирился с кандидатурой преемника — Деникина, с которым у него наладились дружеские отношения и личная переписка. Теперь Деникин, так же как до него Корнилов, проводит политику укрепления своей диктатуры. Что же, это правильно, ибо ускоряет намеченную цель — разгром большевиков.