Над Кубанью Книга третья - [56]

— Помяни, господи, новопреставленного раба твоего, Илью, — шептал Лука, уставившись в одну точку, — помяни, господи, во царствии твоем…

В церковь вошел Ляпин, огляделся. Заметив Луку, осторожно, еле ступая на носки, приблизился к нему и, откинув полы черкески, опустился рядом, с левой стороны.

— Ты? — вздрогнул Лука. — Ты!

— Не убивайся, Митрич, — сказал Ляпин, берясь за эфес шашки Батурина, — за Шаховцова не осудят. А для бога дело сделал ты угодное.

— Обезоруживаешь? — спросил Лука, искоса наблюдая, как из его ножен выскользнул широкий клинок, увитый мусульманской вязыо знаменитым оружейником Османом.

— Для порядка, для порядка, — сказал Ляпин, — ты бы на моем месте был — то же сделал бы. Тут надо без обиды, Митрич… Раз в лес не убег…

ГЛАВА XVIII

После полудня Миша вернулся домой усталый, но довольный. Удачный побег Павла наполнял сердце мальчика гордостью. Хотелось рассказать кому-нибудь о приключениях, хотелось как-то вознаградить себя за страхи. Миша повесил в сенях уздечки стригунка и Куклы, вошел по двор. Мать на огороде собирала огурцы. Увидев сына, она поспешила к нему. Запыхавшись, обняла его и долго не отрывала губ от его головы.

— Вернулся?

— Еще как…

— Может, воды согреть, побанишься? Ишь как вспотел. Поспишь?

— Кто ж летом банится, кто ж днем спит? Такое скажете, маманя.

Миша снял рубаху, поплескался возле корыта, вытер свое сухое мускулистое тело рушником. Елизавету Гавриловну тревожило молчание сына, но, боясь дурных вестей, она не расспрашивала о муже. Миша, не поняв матери и объяснив ее поведение равнодушием, выпалил с мальчишеской жестокостью:

— А папаню корниловцы забрали.

Лицо Елизаветы Гавриловны покрылось пепельной бледностью. Она подняла руки и, словно кого-то отталкивая, прошептала:

— Корниловцы? За Павла Лукича?

Миша, поняв неуместность шутки, бросился к матери, полуобнял ее.

— Папаню в подводы взяли, в подводы. Мы — через Велигурову греблю, а там корниловцы. Всех, всех в подводы загоняют.

Елизавета Гавриловна села на порожек.

— Так же нельзя пугать, ноги сразу отнялись. — Она снова поцеловала сына. — Домой-то заедет?

— Заедет. Так корниловцы объясняли. Перепишут в правлении и за харчами отпустят.

— А кто же с Павлом Лукичом? Ты что ж ничего не рассказываешь, Миша?

— А чего рассказывать, маманя? Отвезли мы дядьку Павла до Гунибовской, сдали какому-то бондарю, его батя знает. У того бондаря еще два человека ночи дожидаются. Говорили, верхи до гор добираться будут. Кони у них есть.

— Слава богу. А я тут всякое передумала. Пойду Любку обрадую.

— Идите, маманя. А я на лавочке батю подожду. Харчей не забудьте подготовить…

Миша сел на лавочку, на нее от акации падала полуденная тень. Мальчику казалось, что вот-вот должна прийти Ивга, и он похвалится ей своими приключениями. Одинокие всадники — очевидно, отставшие от частей — скакали по площади. Проезжали груженые фуры, укрытые брезентами. Шпарыш, еще не обожженный солнцем, был изрезан колесами и испещрен лунками копытных ударов. Мальчишки играли в войну, оседлав кизиловые палки. Миша смотрел на них с пренебрежением. Когда один из карапузов подкатил к нему на деревянном коне и предложил участвовать в игре, Миша запустил в него сухим комком грязи.

Скоро надо было покидать станицу, и мальчик думал об этом с сожалением и тихой грустью. Чрезвычайный суд начал работу. Атаман, встретив на улице Карагодина, предупредил его о сыне. Вылавливали участников ходившего на Дон батуринского ополчения. Многие покидали станицу до лучших времен и уходили в горы. Ша-ховцов обещал отправить Мишу и Петю в Белореченскую, к своим родственникам. Миша бывал в этой большой и богатейшей в предгорьях станице. Когда-то Белореченская нравилась ему, но теперь, когда она должна была стать его убежищем, казалась чуждой и неприютной.

…Наконец приехал отец. С ним был Петька, который очень странно себя вел. Не помог отстегнуть постромки, что он любил делать, не отнес в амбар хомуты, не помог замешать мякину. Сойдя с мажары, он сел на порожках черного крыльца и закрыл лицо руками. Миша пробовал расшевелить его, но Петя ничего не отвечал. Отец хмуро махнул Мишке, чтобы он оставил дружка в покое. И только в доме отец сообщил о смерти Шаховцова. Миша не пробовал утешать Петьку, так как не умел этого делать и смерть Ильи Ивановича реально им не ощущалась: к удивлению своему, Миша чувствовал, что он совершенно спокоен, и это пугало его.

— Вечером отправляйтесь на переснедку в Белореченку, — строго сказал отец, садясь за завтрак, — страшные дела в станице. Ежели невинного Илью Ивановича жизни лишили, то чего же дальше ожидать?

— И неужели бог не накажет Луку? — тихо проговорила Любка. — Какой грех на свою душу взял, а?

— Лука тут ни при чем, — сказал Карагоднн, — время такое. В такое время надо мозги иметь ясные. На мужицкий ум, страшные дни подошли… Вот мне объявили под расписку — на Армавир снаряды везти, что придут поездами на Жплейскпй разъезд. Шутка сказать, снаряды! Прикурит не так какой-нибудь раззява, и шпилек от сапог не соберешь. Раньше бы взял и отказался. А теперь! Откажись — а вдруг вытянет шашкой какой-нибудь Лука по голове. Беззаконие пошло…