Над Кубанью Книга третья - [55]

— Сердце плохое, Петя. Применяйся теперь ко мне.

— Эх, ты, папка, — пожурил его Петька, — с кем ты берешься бегать!

Илья Иванович заметил всадников, кругами гарцующих на косогоре. Определив их состояние, порадовался. Раз появились пьяные, значит жизнь входит в свое привычное русло. На гребне косогора показалась мажара, запряженная приметными Червой и Купыриком. Шаховцов помахал картузом. Мажара спускалась, поднимая пыль. На дробине рядом с Карагодиным, опершись о винтовку, сидел человек в погонах. Илья Иванович остановился. «Арестовали?» — с тревогой подумал он.

Ляпин заметил Шаховцова. Веселая мысль неожиданно пришла ему в голову. Ему захотелось подшутить над опьяневшим Лукой. Поотпустив поводья, Ляпин притянул к себе Батурина.

— Товарищей тебе нужно, герой? Аль расхотелось?

— Товарищей? — переспросил Лука, поднимая густые брови. — А как же! Я их…

Ляпин взял его за плечи, повернул лицом к мосту и указал на Шаховцова:

— Видишь? Натуральный товар. Сын у красных главковерхом был.

— Главковерхом?

— Да.

Лицо Луки сразу стало каменно-строгим.

— Товарищ?

— Товарищ. За него все грехи простят.

— Пусти.

Лука, полузакрыв глаза, покрутил головой, пытаясь подрагивающими пальцами зацепить головку эфеса.

Ляпин опустил повод, размахнулся и с силой огрел плетью батуринского скакуна по сытому крупу. Лука выхватил шашку, и вслед ему сразу поднялась густая стенка.

— Лука, — заорал Ляпин, захлебнувшись пылью, — черт!

Шаховцов, увидев летящего на него всадника, поднял руки.

— Лука Дмитриевич… Митрич…

И в какой-то короткий миг горячая сталь обожгла его пальцы, мякоть мускулов, ударила в плечо. Илья Иванович зашатался и упал, стукнувшись головой о брус пешеходной дорожки. Дробно простучали подковы по деревянному настилу. Петя, еще толком не поняв случившегося, бросился к отцу, но тот сам поднялся на ноги.

— Ничего, чуть-чуть, — сказал Илья Иванович. Он скрестил руки, стараясь спрятать под мышки окровавленные пальцы. — Вон Лаврентьич. Побежим навстречу. Я могу бегать…

Лука, проскакав до конца моста, обернулся. Увидел бегущего Шаховцова, и это вновь воспламенило его пьяную ярость. Раскачиваясь в седле и завывая, Лука нагнал Илью Ивановича, взмахнул клинком… Шаховцов упал.

— Я его… Я его… — кричал Лука, выносясь навстречу Ляпину. — Я его — раз… он бежать… догнал… два…

Он сжал шашку в кулаке. Между короткими узловатыми пальцами просочилась и запеклась кровь.

— Невжель убил? — выдохнул Ляпин. — Убил?

Лука не отвечал, нижняя челюсть его продолжала дрожать, и он от волнения неловко засовывал в ножны клинок.

…Карагодин подбежал к Шаховцову. Петя, охватив голову отца, прижимал ее к груди.

— Папа… Папочка… Папа…

Карагодин с трудом оторвал будто застывшие руки мальчишки, грубо подозвал юнкера-корниловца, ехавшего с ним. По тому, как Шаховцов сразу потяжелел и обвис в их руках, Карагодин понял, что помощь уже не нужна.

— Ну-ка, отпусти, — сказал он юнкеру.

От крайних дворов бежали люди. Подъехал сразу протрезвившийся Ляпин. Только что подкативший Литвиненко свесился с тачанки.

— Кого это? — спросил он.

— Шаховцова, — ответила какая-то баба, — «самохода».

Литвиненко, чуть-чуть приподняв шапку, перекрестился.

— За сына бог наказал.

— Лука Батурин зарубил, Игнат Кузьмич, — сказал струхнувший Ляпин, — змей-старик.

— Бог наказал, — снова повторил Литвиненко, — не верил в казацкую шашку Илья Иванович, теперь от-самоходился, убедился.

Карагодин поднялся, сурово, с нескрываемой ненавистью оглядел Литвиненко, Ляпина.

— Всё. Кончили такого человека, — тяжело выдавил он, вытирая руки подолом рубахи. — За что?

Карагодин снял шапку. Вслед за ним Ляпин, горсткой зацепив волнистый курпей, тоже снял шапку. Искоса взглянул на Луку, сидевшего в седле с опущенными плечами.

— Придется заарестовать, — сказал Ляпин.

Лука встрепенулся, запрыгала челюсть.

— Кого?

— Ясно кого, убивцу.

Литвиненко подтолкнул кучера. Тачанка тронулась, вначале медленно, пока объезжали толпу, а потом рысисто пошла на пригорок. Лука надвинулся на Ляпина.

— Ты… Ты меня престрашением вынудил… Престрашением…

Ляпин сдвинул брови, приосанился.

— Да ты что, мальчонка? Отстегивай шашку, поедем до правления.

— Не дам шашку… Не поеду…

— Заставить придется.

Ляпин потянулся к Луке, но тот вздыбил коня, стегнул плетью и помчался от моста на форштадт. Ляпин припустил вслед за ним, но затем, сообразив, что Батурин, вероятно, решил улизнуть в лес, придержал коня. «Пущай переждет, — подумал он, — и ему забудется, и мне без печали. А то ишь что выдумал, престрашением! Пожалуй, обоим нагорит».

Но Лука и не думал о побеге. Доскакав до сергиевской церкви и не привязав коня, бежком протрусил в полуотворенные двери. Посредине церкви священник с дьячком кого-то отпевали. Несколько женщин прикладывали к глазам мокрые комочки платков. Дешевые свечи-пятишники с легким треском сгорали на пузатом подсвечнике, у изголовья и в желтых, остекленевших руках покойника. Батурин с трудом узнал в нем красавца и щеголя Лучку. Смерть очень изменила его. И даже по одежде трудно узнавался он. Вместо синей касторовой черкески, в которой его привычно было видеть, — бешмет, очевидно наспех сшитый из красного сатина. Только на поясе, недвижно теперь, лежал кинжал, отделанный слоновой костью. По лбу, прячась в курчавине нерасчесанных волос, — бумажный погребальный венчик. Батурин обошел колонну и опустился на колени возле своих родовых хоругвей, расшитых золотой ниткой по черному бархату. Он беззвучно шептал слова, вышитые по бархату, и горько качал головой, повторяя имена казаков Батуриных, поставивших эти хоругви в память ратных подвигов. Казалось, все эти жестокие, но честные воины глядели на него с укором. От невыносимого, позорного стыда набухало сердце. Тихо, как в детстве при первом движении карусели, кружилась голова. Лука, сквозь туман, застилавший его глаза, видел покачивание кадила в руках священника и порыжелые головки сапог, выступавшие из-под рясы.