Над Кубанью. Книга первая - [6]

Много курганов красуется и над реками и по равнинам, напоминая сторожевой цепью либо о временах набегов, либо о воинственных вожаках, в чью славу насыпаны высокие могилы. Знал Миша больше двух десятков разных курганов, не раз врывался на коне на вершины, вспугивая байбаков и стрепетов, но этот, прозванный Золотой Грушкой, давно пленил молодого казачонка.

Если верить дедушке Харистову, рассказчику и бандуристу, то шабашили на этом кургане волшебные старухи, разлетаясь с буревым свистом при блеске первого луча, упавшего на кресты христианского храма. Но это было не так доходчиво, нежели старинная песня о бес-счетном ханском кладе, зарытом семнадцатью некрасовскими казаками, возвратившимися из турецкой земли, после того как опостылели им чужая страна и обычаи. Сами казаки, утоптав яму, спокойно вошли в Кубань - реку и все до одного утонули. Пел еще старик об атаманской булаве и нетленной грамоте, припечатанной золотой царской грушкой, с дарственным указом на земли войску казачьему Черноморскому: по Днестру, Западному Бугу, побережью Таврическому и по всей Кубани, начиная от границы Войска Донского и Ейского городка.

Общинные и вотчинные земли не больно прельщали бескорыстную ребячью душу. Но загадочная печать и сундук, кованный персидской красной медью…

Когда казачьи полки правого берега отправлялись в далекие походы воевать чужие земли для белого царя и захватывать новые города, они проходили мимо Золотой Грушки и досыпали землей — по шапке каждый — заветный курган. А вернувшись из похода, сыпали землю рядом с Золотой Грушкой, назвав этот второй курган Алариком. Гордо вздымалась Золотая Грушка, попирая своим величием низкорослый Аларик. И сейчас курган начала походов заслонил курган возвращения, и точно шаталась его тупая макушка, поднятая в последний раз летом четырнадцатого года ушедшими на войну тремя бригадами.

Снялся с кургана горный орел, махнул резным крылом, темным посредине, светлым по краям, и поплыл вдоль осыпей, то взмывая, то низко припадая над черными силуэтами мелкокустья.

Позолотились горы. Сливаясь в широкие столбы, поднимались туманы, будто спеша подпереть идущую на левобережные долины тяжелую, сытую тучу.

А табуна все не было. Начинались запольные земли, на горизонте стеной темнела кукуруза, поколыхиваясь макушками. В пологой лощинке, у полевой дороги, паслась одинокая лошадь. Миша узнал слепого коня из их косяка. Накинув недоуздок на угловатую голову лоша-ди, он поехал по дороге через кукурузу, доверившись коню. И тот бодрым шагом вывел его к светло-зеленому полю отавного проса, где паслась добрая половина косяка. Конь остановился, пошевелил ноздрями, заржал. Подскочил мышастый стригунок и, осторожно протянув любопытную морду, понюхал воздух. Миша легонько подстегнул стригуна под пузо. Лошак крутнулся на месте и, задрав хвост трубой, кинулся к насторожившемуся табуну. Кони находились в потраве, в землях соседней Камалинской станицы. Если увидят камалинцы, дело обязательно дойдет до неприятного атаманского разбора. Миша поспешно закруглил косяк и погнал его, гаркая и посвистывая, как заправский табунщик. Лошади, покачивая раздувшимися боками, охотно возвращались, обгоняя и покусывая друг друга.

По степи навстречу ему шли мальчишки. Заметив табун, окружили его и начали разбирать лошадей. У некоторых лошади исчезли, и ребята принялись укорять Мишу, обвиняя во всем происшедшем. Черная неблагодарность сверстников возмутила мальчика.

— Вы зоревали под полостями, а я уже ноги по колючкам рвал. — Он спрыгнул с коня, щелкнул кнутом. — Своих я тоже не нашел, а вот слюни не распускаю.

К Мишке подошел опечаленный Сенька.

— Кнутом не махай, не цыган, — тихо произнес он, — где коней шукать? Утекли.

— Домой подались, по конюшням.

— Может, так, а может, и не так, бабка надвое сказала. — Сенька покачал головой. — Надо подаваться в станицу, а там… тебе-то пышки со сметаной, а мне Лука кнутяги отвалит за «будь здоров».

Лошади потерли ноги, особенно — слабо спутанные. У табуна мальчишки принялись за лечение. Промывали раны и лечили либо выцарапанной из колесных втулок мазью, либо салом, вытопленным в котелках. Лагерь сразу оживился. Федька, заполучив всех лошадей, был доволен и охотно дал Мише саврасого мерина для поездки в станицу. Сеньке же уступил вислозадую кобыленку. Перед отъездом Федька обошел коней, повыдирал из хвостов репехи, именуемые еще женихами.

— Дорогой не скакать, мой дом объезжать и с собой харчей привезти, — сказал он, а когда ребята тронулись, покричал вслед: — Никому — что Малюта колбасу пожрала.

Сенька обернулся, приложил ладони трубой, заорал:

— Хай она сдохнет, твоя Малюта, чтоб мы ею хвалились!

Вскоре табор остался позади. Лошади, чуя дом, весело трусили. Иногда, забыв уговор, друзья пускались вскачь так, что пузырями вздувались рубахи. Их спутники — ребята поехали верхней дорогой, они же опустились на нижнюю дорогу, что вилась среди небольших перелесков, промойных бугров и щелей. У урочища Красные окалы проехали тихо, поднимая головы и с восхищением осматривая заржавевшие громады, нависшие над тропой.