Над горой играет свет - [14]

Мика поставил на плиту чайник. Я приготовила для мамы ее любимый двойной сэндвич, один ломтик хлеба с ореховым маслом, поверх него ломтик со сливочным. Завернула сэндвич в чистую салфетку, положила на поднос, на который поставила еще стакан с молоком. Для папы тоже двойной, один ломтик с ореховым маслом, второй намазала остатками бабушкиного яблочного повидла. Далее в салфетку и на поднос, рядом с маминым сэндвичем, и второй стакан молока.

— Молоко может скиснуть, — сказал Мика.

— Не-а.

Он посмотрел на меня, как на упрямого буйвола, и убрал папин стакан в холодильник.

В кухню вошла мама в халатике и в шлепках, волосы были стянуты в конский хвост, с кончиков капала вода. Она промокнула лицо полотенцем.

— Иэх, прочухалась, теперь я почти человек, но голова гудит. Надо бы еще кофейку принять.

Мика выключил плиту и очень осторожно снял вскипевший чайник.

— Мам, вот. Я специально вскипятил воды. — Он положил в чашку кофе и размешал.

— А я сделала тебе и папе сэндвичи, — сказала я. — Для вашего романтического ужина.

Она развернула салфетку, взяла сэндвич и стала есть, изредка всхлипывая, совсем как Энди. Кофе она вылила в стакан с молоком и выпила все до дна.

— Это был лучший ужин в моей жизни. Вы и порядок навели, ну, почти. Какие у меня дети, самые замечательные! Что бы я без вас делала?

Она расцеловала нас, потом сделала себе еще кофе и, потягивая его, стала дочищать то, с чем мы не справились.

— Вашему папочке, мистеру Шекспирегори Пеку, не мешало бы нам помочь и заодно посмотреть на все это! Он сам виноват!

Потом она переоделась, включила радио и, напевая, потащила в ванную Энди. Мы с Микой сидели на диване, ждали, что будет дальше. И вот она вынесла Энди, закутанного в полотенце, в этом своем намокшем халатике она снова была нашей милой мамой. Энди улыбался, мохнатый глупышка, и благоухал мылом «Дав».

Когда мы с Микой помылись, тоже с «Дав», мама поймала в приемнике блюграсс.

— А это специально для Муси-Буси, пусть заткнется вместе со своими техасскими говорящими гитарами, шарахнем блюграссом по ихнему ахх-блюзу. — Она расхохоталась и хлопнула себя по коленке.

Мы дружно ее поддержали, все трое.

— Ребята, я сейчас помру от голода.

Она побежала на кухню и вернулась с тарелкой сахарного печенья, поставила ее на стол и снова бегом на кухню, будто девчонка, правда, маленькие девочки не напиваются. Вернулась она с подносом, принесла четыре стакана молока. Мы уселись на пол и стали пировать. И это было запредельным счастьем.

А папы не было, и он не видел, как мама хохочет и у нее весь рот в крошках, как у нас. Глаза у Мики искрились радостью, оттого что все как-то уладилось. Энди смотрел на маму так, как все малыши смотрят на мам. Да, иногда она бывала и такой, и мы сразу забывали о том, что только что творилось, мы наслаждались нечаянной радостью. А потом свершилось настоящее чудо: когда мы улеглись, мама к каждому пришла поправить одеяло.

В окно дул прохладный ветер, моя милая гора высилась в небе мощной черной глыбой, будто стерегла меня. Когда в прихожей — ура! — послышалось постукивание папиных ботинок, тревожное напряжение отступило, мышцы живота обмякли. Когда папа проходил мимо, я тихонечко его окликнула, чтобы никто не услышал, особенно мама.

Он вошел и сел на край кровати.

— Что ты не спишь, Букашка?

Я втянула носом воздух, я соскучилась по свежему запаху «Олд спайс» и теплому запаху хлопка. На белой папиной рубашке темнело пятно крови, это меня огорчило.

Он подоткнул со всех сторон лоскутное одеяло.

— Помнишь, кто его сшил? — Он погладил квадратные лоскутки.

— Бабушка Фейт?

— Правильно. Собственными руками. Вот бы она порадовалась, что ты так сильно подросла.

— Мама сказала…

— Что бы твоя мама ни говорила, бабушка была хорошей женщиной. Замечательной. — В папином голосе прозвучала нежность, лицо смягчилось.

— А почему, интересно, она была такой хорошей?

— Потому что работала с утра до ночи, потому что любила своих детей и вас, внучат. И любила повторять слова Шекспира, совсем как я.

— Правда любила?

— А то. — Папа потрепал меня пальцем по носу.

— Расскажи про нее еще.

— Ну что еще… Она все-все знала про огород, про деревья, про птиц. Она отлично шила и варила изумительное яблочное повидло.

— А почему она себя пожгла?

— Ох, Букашка, это уже взрослые дела… — Он потер ладонью шею. — Произошел несчастный случай, вроде того. Она сама никогда бы, пожалела бы своих детей. Ну ладно, больше никаких вопросов.

Я плотнее укуталась, втайне надеясь, что явится бабушка и тогда я смогу показать ее папе.

— Спи давай, а то превратишься в бородавчатую лягушку, будешь всю жизнь ква-ква-квакать, и никто не разберет, что ж ты им говоришь.

— Глупости какие.

Папа рассмеялся, смех был теплым, как пуховые носки.

— Я почитаю тебе «Ромео и Джульетту», но завтра вечером, договорились?

Даже если бы он потом не вспомнил, я заранее готова была простить, потому что сейчас мы были вдвоем, будто больше никого в доме.

Папа долго смотрел в окно, а потом сказал:

— Знай, что бы ни происходило, тебе нечего бояться.

Я укуталась еще плотнее.

— Мы с твоей мамой, мы просто… — Лицо его страдальчески скривилось. — Обещаю сделать все, чтобы ты не слышала этих кусачих разговоров. Договорились?