Над Днепровским курганами - [17]

— Куда Стрибог путь правит? — окликнул он, забывая о Христе и возвращаясь к старым богам.

— Под Корсунь… к князю… — отвечали ему с барки…

Зашевелились и заволновались греческие купцы. Слыхали они о том, что собирается русский князь под Корсунь, а теперь увидели, что это и в самом деле случилось. Враги, значит, были перед ними, а им и защищаться было нечем.

Но суровые лица ратных людей русского князя были спокойны; ни одна рука не поднялась, чтобы пустить стрелу в безоружных. Кто–то только позвал Рогдая:

— Иди к нам… вместе пойдем к князю.

Мог ли не поехать Рогдай?

В один миг он был в русской лодке, а через каких–нибудь полчаса греческое судно уже совсем скрылось из его глаз.

— Под Корсунь! Скорей под Корсунь, к князю…

Попал прямо на военный совет. Решали: наступать или нет на Корсунь. И порешили — наступать, хоть видно было, что не взять приступом, не взять и осадой город. Но что–то особенное соединялось у князя Владимира с мыслью о взятии этого города. Целыми часами заставлял он Рогдая рассказывать о том, что видел тот в Царьграде, о том, какие там храмы, как служат там Богу… И Рогдай рассказывал с увлечением, с жаром.

Рассказывал он и о том, какой любовью пользуются у греков их два царя — Василий и Константин, а о сестре их, царевне Анне, ходит в народе слава, как о святой: хвалят ее и за красоту, и за доброе сердце, и за веру ее, и нет ни одного бедняка в Царьграде, которому не помогла бы щедрая рука царевны Анны.

Рассказывал Рогдай и не замечал, с каким вниманием слушал его князь, не знал и того, что после его ухода, случалось, подолгу сидел Владимир совершенно один в своем шатре и думал великую думу.

Была ясная звездная ночь, одна из тех чарующих ночей, какие бывают только на юге. Затихла на несколько часов боевая гроза; молчали рога и бубны киевских воевод, не свистали стрелы, молчали литавры и трубы на корсунских стенах. Все затихло, и в этой таинственной тишине слышался только плеск волн потемневшего моря, да, казалось, незримые силы реяли над русским войском, и не могли устоять перед этой силой грозные корсунские стены.

На отдельных башнях города светились сторожевые огни, и какие–то тени мелькали то в одном, то в другом месте стены.

— Крепкий город… Как возьмем его, княже? — любимые воеводы князя, между ними и старый Путята, и доблестный Судислав, и юный Рогдай, окружили князя в его палатке. Говорили, что вся рать должна тотчас же снова двинуться на приступ.

— Сколько дней тут стоим, — говорил Путята, — не взять нам града осадою… греки — лукавый народ… Во всякое время они подмогу корсунцам дадут, а мы только ратных людей понапрасну истратим. Князь молчал.

Рогдай готов был согласиться с Путятой. Безумием казалось стоять еще и еще под стенами неприступного города. Не подойти к этим каменным башням, не устоять перед греческими камнеметателями, перед медноконечными стрелами, которые со свистом врезались в толпу киевлян, вырывая из строя сразу десятки людей. Стоит перед его глазами тот день, когда первый раз пошли киевляне на приступ. Сверкали на солнце мечи и копья, свистали стрелы; потрясая воздух криками, бросилась русская рать на стены города, взобралась на вал, к городским воротам, но… отбили греки нападавших, и грудами тел киевлян наполнился ров за городской стеной.

И не один приступ был так отбит.

— И на кого надеется князь? — думал Рогдай. Однако он уж и сам знает, на кого и на что надеется князь. Знает, зачем и на Корсунь–то он пошел войной.

— В Корсуни много церквей греческих… возьму этот город и привезу оттуда священников греческих, пусть учат народ мой закону христианскому. — Так говорил он, уходя из Киева, и эти его слова передавались теперь из уст в уста среди воевод княжеских. Знал об этом и Рогдай.

И вот теперь стояли они все перед этим городом, видели, как сияли на солнце кресты и купола христианских церквей, и не могли, ничего не могли сделать.

— Бог христианский… поможешь ли Ты нашему князю? — думал Рогдай, и таким чудом казалось ему взятие города, что, кажется, если бы взят был город, он и сам тотчас уверовал бы в Христа.

Тихо разговаривали между собой воеводы княжеские, тихо думал Рогдай свою думу, а князь сидел молча, не принимая участия в общем разговоре. Но не мрачно, а вдохновенно–прекрасно было его лицо… Глубокая вера светилась в глазах, а сердце его трепетало в могучей груди сладким и радостным трепетом.

— Почивай, княже!.. — сказал наконец Путята, вставая. Поднялись и другие воеводы.

— Добрая ночь… — сказал князь, наклоном головы отпуская их. — А ты останься, — обратился он к Рогдаю.

Рогдай остался. Шатер опустел. Несколько раз князь прошелся взад и вперед по мягкому дорогому ковру.

— Что ты чувствовал, когда был в Царьграде, Рогдай? — спросил он, останавливаясь перед дружинником.

— То же, что и другие, княже: будто в другом мире, на небе был я… до сих пор звучит еще в моих ушах то неземное пение, — отвечал Рогдай. — То же говорили мне и другие. То же чувствую и я сам… Премудра была бабка моя, княгиня Ольга, что приняла веру Христову, и вот чует сердце мое, что отсюда, из Корсуни, я вернусь в Киев христианином… Крещусь, если Корсунь будет взята… А в этом уверяет меня сердце! Чувствую, что даст мне ее Бог… — Светло и прекрасно было лицо князя, и верой звучал его голос. И чувствовал Рогдай, что совершается на его глазах что–то дивное и великое.