Над Днепровским курганами - [16]

Прошло почти два дня.

Рогдай чувствовал, что болезнь все упорнее и упорнее овладевает им. Он боролся с ней, как мог: не хотелось ему пропустить того дня, когда особенно торжественно греки будут молиться своему Богу.

И вот этот день наступил. Накануне, с другими дружинниками, он был уже в соборе. Когда он только переступил порог этого необыкновенного здания, ему показалось, что он вступил в целое море света: так обширен, высок и просторен был собор, увенчанный огромным и в то же время необычайно легким куполом, который распростирался над молящимися, как само небо. Люди казались совсем маленькими в этом огромном храме, и чувства смирения, восторга, изумления и благоговения наполняли священным трепетом всякую человеческую душу.

В притворе находился бассейн из яшмы, и мраморные львы извергали из своей пасти воду, в которой омывали ноги все входившие в дом Божий…

Послы князя Владимира, в том числе и Рогдай, были потрясены красотой вечерней службы, массой огней, стройным, словно неземным пением, великолепием внутренней отделки собора, картинами, расписанными по стенам, изображениями Христа, Пресвятой Девы, апостолов, сделанными из цветной мозаики…

Но сегодня здесь все казалось еще великолепнее. К сожалению, ни Рогдай, ни его спутники не понимали слов богослужения, но и того, что они видели, было довольно с них.

Патриарх и несколько десятков священников, диаконов, иподиаконов, облаченные в расшитые золотом и жемчугом одежды, стояли в алтаре вокруг престола… Патриарх совершал Таинство, все духовенство сослужило ему.

Ароматные волны аравийского ладана синеватыми клубами поднимались из золотых кадильниц в руках диаконов, а пение, чарующее, стройное, не похожее на пение человеческих голосов, могучими аккордами наполняло весь храм.

Над престолом в алтаре находился особенный балдахин, и оттуда спускался серебряный голубь, изображавший Святого Духа. Внутри этого голубя находились Святые Дары.

Послы многого не знали, много не понимали, но когда наступил важнейший момент литургии, когда запели «Тебе поем» и вся многотысячная толпа, как один человек, опустилась на колени, они тоже упали на землю, и Рогдай почувствовал, как горячие слезы катятся по его лицу.

Он был потрясен до глубины души, забыл о своей болезни, о Светлане, о князе, забыл обо всем на земле: казалось, само небо раскрылось над ним, и он перешел в какой–то другой, совершенно ему до того неизвестный мир, чудесный, таинственный, прекрасный… И жаль было уходить из этого мира, возвращаться к обычной жизни.

В необыкновенном восхищении, но и в совершенном изнеможении вернулся Рогдай в гостиницу, где они остановились, лег и не мог уже подняться.

Кто–то приходил к нему, звал по имени. Он не откликался.

К вечеру у него открылся страшный жар и бред… Он бредил Христом, неземным пением, храмом. Гостиник, напуганный его болезнью, позвал врача, и тот распорядился отправить Рогдая в больницу.

Глава XI Под Корсунью

Давно уже вернулись послы из земли Греческой, давно уже знали все в Киеве, что больше всего понравилась боярам греческая вера, и когда были они в Царьграде, в Софийском храме, то не знали даже, где они были: на земле или на небе — так поразило их и великолепие храма, и красота службы, и церковное пение… Давно уже знали все, что князь решил принять веру греческую, только все искал удобного случая; наконец, стало всем известно, что началась у князя война с греками и осадил он греческий город Корсунь на берегу Эвксинского понта (Черное море). И ждали все с душевной тревогой, чем кончится эта осада,

море. потому что велики должны были быть ее последствия. Только Светлана грустила и плакала.

Грустила Светлана и не знала, что в это самое время Рогдай тоже уже был под Корсунью, с любимым князем.

Долго прохворал Рогдай. Но в конце концов молодой организм и хороший уход сделали свое дело. Он стал поправляться. И вместе с возвращением здоровья чувствовал, как возвращается к нему жажда жизни, как хочется ему ее радостей и, больше всего, как хочется ему узнать ближе христианскую веру.

Андроник часто навещал его, и, сидя на каменном дворике больницы, долго беседовали они в вечернее время и о Христовой вере, и о греческой жизни.

Наконец наступил желанный день. На легком греческом судне, вместе с партией купцов, отправился Рогдай в родной Киев.

И странное дело: точно со второй родиной, расставался он с Царьградом: какое–то совершенно ему самому непонятное чувство сладкой щемящей тоски было в душе.

Вот постепенно стали скрываться из виду купола храмов, крест на святой Софии, дворцы, дома, стены, постепенно скрылись в тумане и очертания гор, все потонуло в голубоватой дымчатой дали, и перед глазами Рогдая было только море, тихое, бесконечное, лазурное море… Судно легко и свободно неслось по его волнам к родному для Рогдая Киеву…

Ни одного судна, ни одной ладьи не попадалось им навстречу. Но на четвертые сутки им встретилась затоне одна ладья, а несколько, и одного взгляда на них и на людей, сидевших в них, было для греков и Рогдая достаточно, чтобы догадаться, что это были «руссы».

— Княжие люди! — вырвалось у Рогдая, и чуть не выпрыгнул он за борт: так по «своим» истомилось сердце.