Над Черемошем - [49]

Слова Сенчука покрывают смех и аплодисменты, и собравшиеся начинают подходить к сцене. Одним из первых склоняется над столом и Юстин Рымарь. Торжественно обмакнув перо, поставил на бумаге три крестика, отстранился, еще раз глянул на свое чистописание и возгордился.

— Юстин, ты где подписался? — теребит его за киптарик Василина.

— Где лучше всего написано, там и есть моя подпись.

— Посредине? — присматривается Василина.

— Где там посредине! Первым стою!

— Так пошли, Юстин, домой. Может, наша лошадка уже…

— Ты, Василина, одна иди. Я еще с людьми посижу.

— Юстин, есть у тебя голова на плечах? А что, если кобылка ожеребится?

— Тогда ты первая увидишь жеребеночка. Пусть уж тебе выпадет такая честь.

— Ты что — переменился или подменили тебя? — Василина широко раскрыла глаза. — Или кони на Гуцульщине больше не в цене?

…На следующую ночь в хату Ксени Дзвиняч ворвались Бундзяк, Качмала и Вацеба. Бундзяк первый навел оружие на застывших у стола женщину и ребенка.

— Значит, первой записалась? — Бундзяк скрипнул зубами, словно они у него выкрашивались. — Захотелось на том свете в самой черной смоле захлебнуться?

— Чтоб она вам еще на этом горло залила!

— Так ты еще голос подаешь? — Бундзяк ударил Ксеню дулом пистолета в грудь. Блузка у женщины набрякла кровью.

— Мамочка, родная! — вскрикнула Калина и, дрожа, еще теснее прижалась к матери.

— Не плачь, Калинка, — Ксеня погладила девочку по голове и с ненавистью взглянула на бандитов.

— Слышишь, падаль, изрезал бы тебя сегодня на мелкие куски, не будь глупого приказа. Велено, чтобы ты как первой записалась, так завтра же первой бы и выписалась. Нашлись такие, что пожалели твою кривую душу. Выпишешься?

— Не дождешься, убийца!

— Нет, дождусь! — Бундзяк рассвирепел, и на лице его выступили неровные пятна синей, нездоровой крови. — Ради жизни твоего ребенка выпишешься. Гей, клади ее голову на порог! — заорал он, криво глянув на Качмалу, и бандит кошачьим прыжком подскочил к женщине, вырвал у нее девочку и понес к порогу.

— Мамочка! Спасите меня, мамочка!

Ксеня, рыдая, бросилась за девочкой. Бундзяк ударил мать автоматом по голове, и она рухнула на пол, поднялась и снова осела.

— Руби! Вот топор! Чего застыл, как распятие на дороге?! — сверкнув глазами, крикнул Бундзяк Вацебе.

— Пане Бундзяк, я не могу… Это ведь ребенок… — Вацеба задрожал.

— Не можешь? Тогда и твоя макитра слетит! — У Бундзяка отвисла и перекосилась нижняя челюсть, и он нагнулся за топором. Но тут же, как ужаленный, отпрянул от скамьи. — Это что?

Во дворе ударил выстрел. Неподалеку по обнаженному стволу дерева скользнуло синее лезвие фонаря. У окна заверещал перепуганный голос одного из бандитов:

— Пане отаман! Милиция! Милиция!

Бундзяк, оглянувшись, заметался по хате, подскочил к противоположной стене, высадил ударом автомата раму и боком вывалился в огород.

— Калина, Калинка! — Ксеня подползла на коленях к девочке.

— Мамочка… — проговорила та, раскрывая глаза.

— Ксения Петровна, вы живы?

В хату вбегают Борис Дубенко и Богдан Гомин. Убедившись, что бандитов здесь нет, они выскакивают на улицу.

— Успели! — кричит, переступая порог, Микола Сенчук и, отирая вспотевший лоб, облегченно вздыхает. — Калинка, дитятко мое!

Он приласкал девочку, и она, склонив голову, попросила:

— Микола Панасович, возьмите меня на руки.

Мужчина и женщина переглянулись, подумали об одном, вздохнули.

Сенчук бережно, как своего Марка, взял девочку на руки, а Ксения Петровна отвернулась, чтобы скрыть женскую печаль.

Калина незаметно уснула на руках у Сенчука, но он все не решался отнести ее на кровать.

На улице по мерзлой земле гулко зазвучали шаги, отчетливо донеслись слова Бориса Дубенка:

— Стрельнул я в Бундзяка, а он в меня… Пули, должно быть, ударились одна о другую и разлетелись в разные стороны. Бывает…

За окном раздался смех. Наконец все затихло.

— Ксеня! — окликнул Сенчук.

Она выпрямилась, молча подошла к нему.

— Что, Микола, взять Калинку?

— Пускай спит, раз не поспала на отцовских коленях… А у меня и до сих пор перед глазами твой Юра. Как он за тот проклятый океан отправлялся… Знаешь, Ксеня, о чем я хочу с тобой поговорить? — Он поднялся, следя за каждым движением ее грустного лица.

— Знаю, Микола, — ответила она, глядя на него открытым взором. — Я еще у русских братьев думала об этом. А когда увидела людей и Леся возле памятника… с тех пор не разлучаюсь со своей мечтой. Только что ж делать, малограмотна я, темна…

— Не говори, Ксеня, не говори так. Ты, может, яснее видишь, чем другой образованный. Сердце у тебя чистое…

— Спасибо, Микола… Иди уже, дорогой, домой, хочу одна собраться с мыслями.

И когда за Сенчуком, поскрипывая, затворилась дверь, когда затихли во дворе его шаги, к Ксене стали сходиться прожитые годы. Трудные они были, узловатые, как натруженные батрацкие руки. Всю жизнь она выращивала для кого-то хлеб, а сама сидела голодная. Но и в этой жизни уместились короткие вечера любви, и минуты материнской радости, и надежды… Надежды… Теперь их было много, как никогда, они оттесняли скорбь пережитого, и верилось, что придет все то, что еще недавно казалось подкошенным прожитыми годами.