Над Черемошем - [31]

— Эти думы, Михайло Гнатович, точно из снов слетелись к гуцулу. Не жирно ли будет?

— Для того, кто вперед не глядит, жирно. Ключи от счастья в наших руках. И мы не имеем права ждать, пока оно само к нам придет. Не имеем права покачивать головами, читая о том, как живут лучшие колхозы: вот, мол, богатство, у людей, когда же оно к нам заглянет? Захотим — заглянет через год, с новым урожаем. Только во всем надо равняться на передовых, на героев, и самим становиться героями. Верю, что вижу перед собою новую гуцульскую славу.

Гуцулы застыли в строгом молчании.

Машина, пофыркивая, покатилась по дороге. И вдруг в темноте заклокотал противный, едкий смешок. К собравшимся боком придвинулся Пилип Наремба.

— Лесь, у меня к тебе вопрос: чем же твоя жена станет, если даже ты в герои выскочил? Хе-хе-хе!

Этот смешок ужалил Побережника в самое сердце. Лесь беспомощно оглянулся в поисках защиты. И его защитили. На здоровенного Нарембу с разгона налетел почерневший от гнева Микола Сенчук.

— Простите, люди, что немного отстану от вас, да еще в такой вечер, — бросил он односельчанам, оглянувшись назад, и наотмашь ударил кулака по широкой щеке.

— За что? — взревел Наремба, закрывая лицо обеими руками.

— Чтоб не топтал сапогами наши высокие надежды, падаль!

* * *

Погост. В изгорбленную землю черными птицами вцепились кресты. На могиле, возле часовенки, как могильщики, сидят, насупясь, Палайда, Верыга и Наремба. Они вздрагивают от каждого шороха, кажущегося или настоящего.

— Ничего не видно, — оглядываясь вокруг, процедил Наремба.

— Наше время прошло, — проворчал Палайда, посмотрев на небо.

— Прошло… Глянь, Гнат, словно бы кресты шевелятся! — вдруг прохрипел Наремба и вцепился в плечо Палайды.

— Опомнись, это страх твой шевелится. Мертвых не бойся, живых бойся, а то… Свят-свят-свят, и правда шевелятся! — Палайда вскочил, и неподалеку замерли четыре креста.

— Проклятое место. Пойдем отсюда.

— А что скажет Бундзяк?

— Пускай найдет место получше, не среди мертвецов.

Кулаки, обваливая тяжелыми сапогами могилы, пригнувшись, побрели в конец кладбища. Предостерегающий свист остановил их. Они оглянулись и вновь увидели, как зашевелились и пошли на них четыре креста.

— Тьфу, придумает же Бундзяк! — наконец проговорил Наремба, с облегчением вздыхая.

— От таких выдумок недолго и на тот свет отправиться.

К кулакам подошли вооруженные бандиты. У одного из них, Василя Вацебы, измученный вид. Он бос и дрожит от холода.

— Кто?! — не здороваясь, резко, как когда-то на допросах, спросил Касьян Бундзяк, вооруженный топором и автоматом.

— Микола Сенчук, Лесь Побережник, Мариечка Сайнюк, Ксеня Дзвиняч… — вытянувшись, отвечал Верыга.

— Ксеня Дзвиняч с дочкой попросилась. Активистка! Ха-ха-ха! — Наремба расхохотался, но почему-то сразу же затих, прижав руку к щеке.

Неподалеку послышалась песня. Бандиты замахали руками, как воронье, и застыли неуклюжими крестами. Песня звучит, как приговор, приковывая бандитов к трухлявым крестам.

* * *

По тропинке через огороды неторопливо шагают домой Юстин Рымарь и Василина.

— Хорошо, что ты отказался ехать, Юстин, — бубнит идущая позади жена, и голова ее, плотно повязанная платками, трясется в такт словам.

— Не знаю уж, хорошо или плохо.

— Как не знаешь?

— Люди свет увидят…

— А ты жеребенка увидишь. Первого своего жеребенка. А потом, в случае чего, не будут тебя мучить за поездку…

— Как это «в случае чего»?

— Экой ты недогадливый! — Василина забежала вперед и загородила всю узенькую тропинку. — Ну, а в случае… война будет… Возьмет тебя американский Трумэн да спросит…

— Ты прежде спроси, захочу ли я с ним разговаривать…

— Лучше, конечно, с ним не говорить, только если Трумэн захочет…

— До коих пор ты будешь носиться с этим Трумэном, как с писаной торбой?

— Да ведь люди говорят, что Трумэн…

— Псы, а не люди. И не трумкай мне над самым ухом, а то оно, того и гляди, разболится, как от простуды, от твоих «тру» да «ме»… Вон гляди, больница-то — растет! — Юстин указал на леса стройки.

— Не радуйся, не радуйся, не построят.

— Почему не построят?

— Ну, кто когда строил для гуцула больницу?

— Так, по-твоему, и школу не построят?

— А ты думаешь, построят?.. Это все… агитация.

— А не отсохнет у твоих агитаторов язык, когда тут вырастет двухэтажная школа и двухэтажная больница?

— Увидим, у кого отсохнет… Еще двухэтажную захотел!..

— Да ты тише кричи, вон люди шумят.

— И они о том же шумят, о чем и ты. Теперь другого разговора не бывает…

По улице как раз идут Лесь и Олена.

— Хотел я садануть ему кулаком промеж глаз, — хвалится Лесь, — да Микола опередил меня.

— Ой, Лесь, и ты огрел бы самого Нарембу? — со страхом и удивлением спрашивает Олена.

— А что он мне теперь?! — еще больше осмелев, восклицает Лесь. — На него люди плюют, а меня выбирают делегатом… Я, Олена, мягок, да силен. Каюк был бы сегодня Нарембе.

— Лесь, да ведь за это бог бы тебе грех записал.

— Если богу больше уже нечего делать, пускай себе записывает грехи.

— Лесь! Опомнись! Что ты говоришь?! — Олена в ужасе заломила руки.

— Лесь Иванович, погодите! — донесся из темноты чей-то звонкий голос.

Побережники прижались к плетню, ощущая, как сквозь его щели, словно вода сквозь ячейки невода, просачивается холодный воздух. В тишине громко отдаются шаги, и соседняя улица отзывается на них сонным эхо.