Над бурей поднятый маяк - [91]

— Встань со своего насеста и поднеси плошку поближе.

— Вот еще, — фыркнул Дик, сразу трезвея. — Стану я потакать твоим прихотям. Ищи себе другого слугу.

И он обернулся, все-таки обернулся, чтобы увидеть, черт возьми, снова увидеть и услышать, как Марло со стоном вскидывает бедра, а Уилл наклоняется все ниже, чтобы забрать его член целиком.

— Как вы можете, ну как вы можете… — Дик опять схватился за голову. — Это же отвратительно, грязно, как его вообще можно брать в рот…

Ответом ему вновь был смех, и, перехватив лукавый, блестящий взгляд Уилла, Дик с ужасом понял, что смеялся отнюдь не Марло, Марло стонал, бесстыдно раздвигая ноги и вскидывая бедра — так, должно быть, стонала шлюха за стенкой совсем недавно.

А смеялся над его словами, над ним — Уилл.

* * *

Это могло бы закончиться быстро, слишком быстро — само присутствие Уилла, его прикосновения, его взгляд снизу вверх, и тут же — в сторону, его бурлящий от стольких переживаний и от смеха взгляд — в этом сосредоточилась жизнь Кита, его смерть, его удовольствие и недостижимое удовлетворение, похожее на конечную гибель.

Найдешь самое запретное из удовольствий, разломишь, как кровоточащий сладкими соками гранат, позволишь единственному его зернышку попасть в горло — и ступени станут вести только вниз.

Кит обхватил Уилла ладонями за скулы, медленно, мягко, но с железной уверенностью отрывая его от себя, как бинт, всохший в глубокую рану. Ключ был выбит из мертвой скалы — ударом трезубца, копытом чистой лани, великим деланьем, могущим происходить где угодно, всюду, где в удачном сочетании подбирались необходимые элементы. Любовь закровоточила с новой силой, все гранатовые плоды подземного Аидова царства были разломлены в сладострастной судороге, лопнули, как начиненные порохом и битыми гвоздями снаряды, лопнули шумом крови в ушах — от перезревания. Кит потянул Уилла на себя — и нашел губами его губы, безошибочно и крепко. Замыкая одну влагу другой. Чувствуя свой вкус, на губах разных людей — разный. Переплетая светлые волосы с темными, свет с тенью, смех с отчаяньем.

— Что ты хочешь сказать мне, Дик? — спрашивал Кит, с величайшей нежностью разглядывая затененное страстью, с мутными, все еще без толики понимания, зрачками, лицо Уилла, как величайшее из сокровищ мира. Целуя синяк, расплывшийся под глазом — плод греха только слаще, когда ему удается удариться о землю. Возвращаясь к губам, и тут же отстраняясь, чтобы выбросить еще одну пригоршню фраз. — Что ни одна женщина не доставляла тебе этой радости? Что кто-то из твоих прекрасных поклонниц пытался — о, не ври мне, что такого не было, что может быть желаннее, чем позволить самому Ричарду Третьему спустить себе в рот! — и ты останавливал их? «Не делай этого, Лиззи, не делай, Белла — ведь это так грязно, как вообще можно брать в рот мою грешную кочерыжку»?

Он изображал грех уныния, грех страха перед ближайшим, телесным, древним, как Слово, из которого вышел свет и мир. Вспоминал какие-то имена — некогда, еще совсем недавно, они имели смысл и жили своими жизнями. И тут же сбивался, потому что рядом был Уилл, и он смотрел, и позволял целовать себя, и целовал в ответ. И Кит пользовался этим — а Дик Бербедж вкладывал в это словечко совсем иной смысл. Кит пользовался, пока жизнь, клещами взявшая всех троих за глотку, прикорнула после бурной случки. Пока можно было, беззлобно озираясь и огрызаясь на попытки щенка укусить протянувшуюся через него тень, стиснуть колени на бурно ходящих, как у горячего коня, боках. Пока можно было — привстать, подчиняя ритму своего объятия, и тут же откинуться, притягивая за собой — и на себя.

Ненадолго.

Так ненадолго. Чтобы, прервавшись, продолжить — с еще большим пылом.

— Принеси мне плошку, Дик Бербедж, — повторил Кит уже жестче — жестче целуя, жестче проводя вдоль спины Уилла ногтями. Он не видел Дика. Дика не существовало. Наступала тьма, наступала музыка, звенящая внизу, и чьи-то шаги приближались по ту сторону хлипкой двери. — Принеси — если любишь своего друга Уилла…

* * *

Кит говорил, и целовал, и перемежал слова с поцелуями, не давая Уиллу опомниться, крепко натянув вожжи, как будто он был — ездоком. а Уилл не в меру разогнавшимся конем. Но так оно и было, думал Уилл с блуждающей улыбкой, вновь и вновь целуя Кита, не смея и не умея оторваться от его блестящих, уже покрасневших от поцелуев губ, любуясь рваным, видным даже в желтоватом, слабом и быстро блекнущем свете светца румянцем.

Иногда, скосив глаза в сторону, туда, откуда раздавался неуверенный, подавленный голос Дика, Уилл видел то его спину, то блестящие, несчастные глаза, то закушенную в смятении губу.

— Ну, вот еще, — говорил Дик, как всегда в моменты, когда был встревожен или расстроен, забирая вверх высоко, как будто был подростком. — Тоже мне, сравнил, Марло… Одно дело, когда это делает девушка… И совсем другое… — И он осекся, очевидно, понимая ту простую истину, что разницы никакой нет. Не только в том, что делал Уилл с Китом, а Дик — возможно, вероятно, и не один раз со своими поклонницами и с Китти, но и в самой любви. Любовь — одна для всех, как бы она ни называлась, — хотел сказать Уилл, но вместо этого целовал Кита снова и снова, и ловил его поцелуи — непривычно нежные, бережные, и — вдруг — вновь страстные и жгучие, будто кожу прижигали каленым клеймом.