Над бурей поднятый маяк - [89]

— И что же это за вещи, а?

— Дьявол, — был ответ. — Извращенное распутство. Жестокость ради жестокости.

— То есть, то, что толпа обожает больше всего? — от смеха ненадолго свело дыхание, а пальцы, зарывающиеся в волосы Уилла, напряглись. Кит сполз пониже, предлагаясь, подставляя под ищущие — и находящие, — губы каждый дюйм тела, не скрывая ничего. Дышать, говорить, жить, сделалось труднее — и тем забавнее был брошенный ненароком вызов. — Бедный, бедный Дик Бербедж… Как хорошо, что делами «Театра» занят твой старший братец, а ты просто играешь на потеху тем, кого сам только что возжелал лишить самого жирного куска мяса в подачке…

И тут Дик сдался, отчаянно сопя.

— Я не хочу, чтобы ты трогал или целовал меня завтра, Кит… Давай этого не будет. Давай сыграем как-то… иначе. Прошу. Я не могу! После того, что попытался со мной сделать… сделать Топклифф…

Его голос стал плаксивым. А Кит, облизнувшись, с предвкушением прикрыл глаза.

— Эй, Уилл… Твой рот еще не занят — так скажи своему другу правду…

* * *

Кит препирался с Диком из-за роли, но открывался, раскрывался под поцелуями Уилла, как раскрывается под поцелуями солнца цветок, поворачивался вслед за губами и руками Уилла, вздыхал еле слышно, потом громче, не скрываясь.

Уилл вздыхал вслед за ним, продолжая целовать, касаться губами и пальцами, обрисовывая тело, которое он успел изучить до мельчайших подробностей, играл, на нем, вызывая новые вздохи и отвечая уже знакомой дрожью предвкушения на его дрожь.

И не мог оторваться, не мог оторвать от покрывшейся испариной кожи, от поднявшихся дыбом волосков на теле Кита ни губ, ни рук. Не мог остановиться даже на секунду, так, как будто вслед ему гнались бешеные псы или огненные стрелы господни могли поразить того, кто посмел замереть хоть на секунду.

Дальше, ниже, скорее.

Как знать, о мой Меркурий, моя Ртуть, мой проводник в места, куда не ступала нога ни одного смертного, как знать, когда еще нам выпадет возможность коснуться друг друга — вот так. Как знать, когда мы сможем побыть вдвоем, только вдвоем, пусть и под призрачной, ненадежной защитой истертого бордельного одеяла, на чьей поверхности сохранились следы множества торопливых случек. И сможем ли.

Как знать, будем ли мы живы завтра, а значит — надо жить сейчас, надо любить сейчас, урывая секунды у вечности, неизбежно наступающей для каждого черной ночи.

Кит под его ласками открывался, подставлялся с той же жадной готовностью, с тем же страстным нетерпением, с той же нарастающей дрожью, которая, подобно туго натянутой тетиве дрожала в Уилле.

Говорил Дик, и его голос стал умоляющим, но слова не касались сознания Уилла, хотя он мог даже не слушая, сказать, о чем сейчас тревожится его друг. Предсказуемо, ожидаемо, отворачиваясь от происходившего на кровати и тут же поворачиваясь — снова.

Ему вторил Кит, и Уилл слышал его, слушал сквозь нарастающий шум крови в ушах, сквозь мгновенную, вспышку стыда — тут же истаявшую без следа. Кит требовал, Кит брал свое, Кит одерживал верх над ними обоими, на Уиллом и Диком, как, впрочем, и всегда:

— Скажи, что мои поцелуи не так уж ядовиты… И что касаться меня — не такая уж адская мука… Это — как самый сочный, самый жирный кусок мяса из вырезки в лавке мясника… Самый полнокровный кусок…

И от этого стыда, разлившегося по щекам краской, или от того, что под одеялом все же было невыносимо душно, или потому, что Уилл захотел увидеть Кита, пусть не лицо, лишь блеск полуприкрытых глаз в неверном, мерцающем свете светца, прежде, чем взять в рот, Уилл отбросил одеяло.

И это было — именно то, что нужно было прямо сейчас. Это было — правильно.

* * *

Дик даже онемел от такой наглости. Марло переходил всякие границы, это было очевидно. Он обращался с Уиллом, как будто тот был нанятой на час шлюхой. И не считался с тем, что подумает обо всем происходящем Дик.

Впрочем, когда Марло с кем-либо считался? Будь Дик на месте Уилла, чтобы там тот ни делал, после сказанного Марло точно бы засветил наглецу в глаз. А Дик бы потом еще и добавил.

Ну, не терпеть же такое обращение с другом, в конце концов.

И Дик замер в ожидании драки, затаив дыхание.

Но ничего, однако, не случилось. Возня продолжалась, ложе скрипело все сильнее, и Дик, не в добрый час повернувшийся лицом к кровати, поспешил тот час отвернуться, закрыв запылавшее лицо руками.

Конечно, он догадывался, что они делают друг с другом, и видел уже немало, но такое… Такое! Дик вдруг представил себя и Топклиффа в подобном положении и ощутил в горле знакомый склизкий комок.

— Как ты можешь, Уилл, — наконец, выдавил он, справившись с тошнотой. — Если… если он тебя принуждает… ты только… скажи, дай знать…

* * *

Кит велел говорить — и Уилл последовал за ним, как всегда, как должно. Он заговорил — знакомым, но на удивление отработанным движением рта, сжатием губ, скольжением языка. Теплой, влажной, вкрадчивой мягкостью, выбивающей из груди тихий стон — скорее, предвкушение, чем полное обладание.

Да, вот так — и никак иначе.

Ведь в начале было слово, а говорить возможно и без голоса — если находится занятие поважнее.

Край одеяла, которым Уилл прикрыл было растрепанную голову, был отброшен — как был отброшен никому сейчас не нужный стыд. Не то время, не то место, не те глаза, созерцающие их маленькое представление — самую искреннюю игру из всех доступных актерам.