Нации и национализм - [59]

Что можно было бы сказать о другой возможности? Альтернативной является возможность, при которой определенные культуры останутся столь же, если не более, несоразмерными и несравнимыми, какими они якобы были в период доиндустриальных культур. Этот вопрос усложняется еще и тем, что никому, в том числе антропологам, неясно, насколько несоизмеримыми и самодостаточными были доиндустриальные культуры.

В своем крайнем выражении теория несоизмеримости (недавно весьма модная) звучит примерно так: «Каждая культура или каждый образ жизни имеет свои собственные критерии не только добродетели, но также и самой действительности, и никакую культуру нельзя судить и выносить ей приговор по законам другой культуры или в соответствии со стандартами, претендующими на универсальность и превосходство над другими (поскольку таких высших стандартов не существует)». Подобную точку зрения обычно разделяют романтики, используя ее в качестве довода для защиты архаичных верований и обычаев от рациональной критики и утверждая, что идея внешних, универсальных рациональных критериев — это миф. В такой форме эта позиция влечет за собой появление жестокого национализма, поскольку совершенно очевидно, что подчинение одной культуры политическому управлению, осуществляемому представителями другой культуры, всегда будет несправедливым.

Я глубоко сомневаюсь в возможности применения теории несоизмеримости культур даже к аграрному обществу. Я не верю в то, что ее с полным основанием можно использовать для доказательства невозможности межкультурных связей или для сравнительной оценки аграрных и индустриальных культур. Теория несоизмеримости может показаться отчасти достоверной, благодаря своей тенденции слишком серьезно воспринимать самоабсолютизирующиеся, отвергающие критику официальные религии поздних аграрных обществ, которые действительно построены так, чтобы быть логически неуязвимыми извне и постоянно самоутверждаться изнутри. Несмотря на эти хорошо известные свойства, в настоящее время совершенно неприемлемые для людей либеральных убеждений, приверженцы таких религий на деле знали, как преодолеть собственную, широко разрекламированную ограниченность. Они есть и были концептуально двуязычны и могли с легкостью и готовностью переходить с языка соизмеримости на язык несоизмеримости. Религиозные деятели — представители вероучений, претендующих на исключительность и монополизацию истины, — несмотря ни на что, охотно принимают участие в дискуссиях Всемирного Совета Церквей. Вопрос о том, как нам удастся преодолеть релятивизм, интересен и сложен, и здесь на него невозможно ответить. Существенно, однако, то, что так или иначе мы его преодолеем, поскольку мы не являемся беспомощными пленниками, опутанными паутиной культурных норм, и поскольку по совершенно объективной причине, в силу общей познавательной и производительной основы и сильно разросшихся общественных связей, мы можем предполагать, что полноценный человек индустриальной эпохи будет меньшим рабом своей локальной культуры, чем его предок-человек аграрного общества.

В этом споре истина, как представляется, находится где-то посередине. Общая экономическая инфраструктура передового индустриального общества и все то, что неизбежно с нею связано, будут и в дальнейшем предполагать зависимость от культуры, что в свою очередь требует стандартизации внутри довольно значительного пространства, а также управления и обеспечения при помощи централизованных учреждений. Другими словами, человек для того, чтобы быть необходимым обществу и иметь возможность трудиться, будет нуждаться в постоянном и сложном обучении, которое ему не сможет обеспечить родственная или местная группа. Следовательно, выделение политических единиц и определение границ не сможет обойти распределение культур без ущерба для себя. Националистическое требование соответствия политической единицы и культуры и впредь с небольшими и несущественными исключениями будет оставаться в силе. В этом смысле не приходится думать о том, что эпоха национализма придет к концу.

Но мы вправе ожидать, что острота националистического конфликта ослабеет. Его обострение — результат социальных неравенств, вызванных ранним индустриализмом и неравномерностью распределения. Эти социальные неравенства, пожалуй, не превосходили тех, которые допускало, не моргнув глазом, аграрное общество. Но они больше не сглаживались и не узаконивались долговечностью и традицией и существовали в условиях, которые по-своему вселяли надежду и веру в равенство и требовали мобильности. Там, где культурные различия усугубляли эти противоречия, возникали серьезные осложнения. Если они не появлялись, ничего не происходило. «Нации», этнические группы, не были националистическими, когда государства складывались в сравнительно стабильных аграрных системах. Угнетенные и эксплуатируемые классы не изменяли политическую систему, если они не могли определить себя «этнически». Только когда нация стала классом, заметной и неравномерно распределяющейся категорией в других отношениях мобильной системы, она стала политически сознательной и активной. Только когда классу удается в той или иной степени стать нацией, он превращается из «класса в себе» в «класс для себя» или «нацию для себя». Ни нации, ни классы не являются политическими катализаторами, ими являются лишь «нации — классы» или «классы — нации».