Начнём с воробышков? - [30]

— А ещё кто есть?

Перфилов потом удивлялся себе, что поддался азарту и со всем классом обсуждал до хрипоты, с кем воевать первым и какие реформы проводить.

Почувствовал себя мальчишкой.

А до опричнины Алан додумался сам, и это Перфилова обрадовало едва ли не больше, чем единение с учениками.

— Мне, как царю, нужен отряд верных мне людей, ведь так, Руслан Игоревич? — чёрными, южными глазами посмотрел на него Алан. — Чтобы реформы. Чтобы заговора не было.

— Верно мыслишь, — улыбнулся Перфилов. — Только заметь, ты человек своенравный и мнительный, не без причины, конечно, но всё же и дров наломать можешь.

— Но Россия-то потом сильнее стала!

— Это потом.

— Всё равно! — разгорячился Алан. — Поляки лезут, бояре изменники через одного. Делают, что хотят.

— И кого в отряд возьмёшь? Тех же бояр?

— Стрельцов!

— Можно, но не мелковаты ли масштабом люди? — Перфилов повернулся к классу. — Есть ли другие мнения? Курбские и Шуйские молчат.

— Мелких помещиков! — посыпались ответы. — Дворян, что победнее!

— И на что же их содержать? — спросил Перфилов.

— Я дам им земли изменников! — сказал Алан.

— А ты ещё знаешь, что сделал? Удалился в Александровскую слободу и прислал две грамотки, отдельно народу, отдельно боярам да приказным. Мол, отрекаешься от царствования, поскольку всюду боярские обман да измена. Думские сами тебя упрашивать стали, чтоб вернулся. Вот тогда-то ты опричнину и ввёл.

— Да я крут! — воскликнул Алан.

До Новгорода они так и не дошли.

Грянул звонок, и Перфилов мотнул головой. Морок деревянной Москвы, лучин, пыточных дел мастеров, соболиных шуб, меховых шапок, Кремля растаял. Казалось, ещё звенят голоса, грохочут пушки, раздаётся конский топот, стучат по ступенькам сапожки Малюты Скуратова, дымы обволакивают Полоцк, плывёт колокольная разноголосица, а вот уже и нет ничего.

Двадцать три пары глаз.

— Урок окончен, — выдохнул Перфилов.

Не поскакали. Столпились. Сгрудились у учительского стола.

— Руслан Игоревич! А в следующий раз можно также?

— Да, Руслан Игоревич, здорово же!

— А че меня, Шуйского, сразу казнить?

Эх, ребята! До мурашек, до замирания сердца Перфилов вдруг осознал, что любит, что жить не может без своих учеников.

— А что? — улыбнулся он. — Давайте и с Емельяном Ивановичем попробуем… Только вам предварительно хорошо бы подготовиться.

— А Емельяном — опять Костоева? — спросил кто-то.

— Какой я Емельян? — картинно задрав голову, сказал Алан. — Я — Иван Грозный.

— Да, дайте Алану царём побыть, — сказал Перфилов.

Засмеялись.

— Бегите, — сказал он. — Всё на сегодня.

Возвращаясь домой, Перфилов попал в тот самый магический промежуток времени, когда сиреневый вечерний цвет тёк по Разгуляеву, будто пролитый сироп. Менялись, растягивались улицы, фасады домов, тени и вывески. Густело небо. Тускнели электрические огни.

Душа Перфилова замерла.

Воздух фиолетово дрожал. Казалось, ещё немного, и он сыпнёт искрами, провернутся шестерни, сцепляющие миры, и городок треснет щелью.

Перфилов закрыл глаза и шагнул.

Всё, подумалось ему. Я переместился. Окончательно и бесповоротно. Много ли для этого нужно? Сущий пустяк — перемещательная машинка в голове. Потому что где и в каком мире ты живёшь зависит только от тебя.

Важно — хотеть жить. Да.

Перфилов открыл глаза и направился к мини-маркету, наново вылупившемуся из сиреневой скорлупы.

Эклеров снова не было. Колец тоже. Слегка огорчившись несовершенству нового мира, он купил десяток яиц и половинку ржаного.

Окно Вовкиной кухни были занавешено и тёмно. На качелях под присмотром мамы качалась какая-то незнакомая девочка в синих бантах. Ни Вовки, ни горок насекомых. Вымели? По асфальтовой дорожке выписывал кривые флегматичный голубь.

Перфилов погрозил ему пальцем:

— Живи!

Голубь обошёл непонятного прохожего по широкой дуге.

В квартире Перфилов вскипятил чайник, заварил чай, зачем-то вспомнил, как Артём Ликсутов, назначенный Сигизмундом-Августом, королём Польским, кричал: "Руслан Игоревич, а я обязательно с Грозным мириться должен?"

Фыркнулось, чуть чай не расплескал. Смешно. Легко.

Какое-то время Перфилов, подойдя к окну, смотрел, как внизу проходят люди. С высоты было совершенно невозможно угадать знакомцев. Он опознал только Леониду Матвеевну, да и то благодаря окрашенным в незабываемый морковный цвет волосам.

Взгляд тянуло к качелям.

Хотелось, чтобы Вовка вышел, сел на дощечки и, отталкиваясь сандалетами, поплыл вперёд и назад.

Тогда бы Перфилов знал, что всё хорошо.

Или это совсем другой мир, и Вовка в нём не предусмотрен? Да нет, глупости! Он и шагнул-то так, играясь.

Телевизор показывал сериал из жизни незадачливых студентов. Телефон не звонил. Полиция не спешила ворваться и арестовать.

Перфилов посидел, пялясь на экран, потом полежал, помыл посуду, снова вскипятил чайник и выглянул в окно.

Никого. И тёмно совсем.

Комната теряла очертания. Памятником кособочился комод. Пустые ниши от двух ящиков складывались в хитрый прищур.

Перфилов выключил свет, телевизор, разделся, лёг и растворился в темноте.

В дверь позвонили. О, честное слово, это было прекрасно! Перфилов хотел разозлиться и почему-то не смог. Повздыхал, дождался повторного, очень осторожного, какого-то интеллигентного звонка и поднялся.