Начинаем жить - [45]

— И что из этого следует? — уточнил Миша. — Что с Бруком мы дела не имеем?

— Почему? Дружеское сотрудничество и общение по Интернету, — подвела итог Ляля. — Но это я так считаю. А ты скажи, как ты. Твои интересы моя точка зрения ущемляет?

— Ну-у, в некотором роде, — вынужден был признать Миша. — Конечно, прочитать спецкурс по своей теме в американском университете престижно.

— Ну и прочитай, — согласилась Ляля с неожиданным для себя спокойствием. Так она боялась, так нервничала, так переживала, что Мише вдруг придется уехать, а теперь какие-то несколько месяцев ей показались пустяком. По сравнению-то с вечностью. — Это же ненадолго, месяца на два-три. На сколько они зовут?

— На полгода.

— В институте отпускают? — деловито осведомилась Ляля.

— Не говорил еще. Ты у меня первая и главная инстанция. Как скажешь, так и будет.

За окном еще горела красноватая заря, которая все никак не хотела гаснуть, в окно заглядывали жарко-оранжевые лилии, в углу комнаты тихо посапывала Иринка. Ляля смотрела на Мишу, взгляд притягивал его, он приблизил к ней лицо, и они поцеловались. А когда поцеловались, Миша сказал:

— Знаешь, я подумал, подумал и решил — нечего и мне суетиться. Мотаться куда-то, к черту на рога. А зачем? Мне с тобой и тут хорошо, Ирка у нас под боком. И потом, у меня такая тема есть — закачаешься! Я давно над ней думаю, а теперь можно будет всерьез засесть и ею заняться.

Миша стал рассказывать Ляле о своей потрясающей теме, а она, свернувшись калачиком, стала потихоньку задремывать. И когда уже совсем приготовилась нырнуть в сон, прошептала:

— Мы тут обязательно домик купим. Продадим бабушкино подаренье и купим…

Глава 16

Диме пришлась по душе лихость Милочки. Такого он от нее не ждал. Держал за мямлю. А она, выходит, лихая! Ни за что не держится. Отчаянная. И оттого, что она оказалась совсем другой, непривычной, дерзкой, решительной, ему вдруг стало свободно и весело. Открылось пространство для действий, для отношений. Жизнь больше не сводилась к соблюдению затверженных правил. К правилам он привык, соблюдал их. Но от правил ему становилось скучно. Жить по правилам безопасно, а без правил живее. Мать всегда требовала от него правильности. Он старался. Но радости не испытывал. Оживал, когда занимался спортом — там всегда оставался риск. И с друзьями — дружба тоже всегда подбрасывает испытания, аховые ситуации. Какая дружба без ночного полета на помощь? «А матушка-то сама по правилам не жила», — вдруг с добродушной ехидцей подумал Дима. Без осуждения. Наоборот, с приятием и пониманием. Кто знает, может, и с матерью у них изменятся отношения, если она перестанет быть пай-мамочкой, а он пай-сыночком? «Жить лучше не по правилам, а по сердцу», — пришла в голову Диме незамысловатая мысль. А ощущения, что они с Милочкой расстались, не было ни на секунду. Наоборот, может, только теперь и встретились.

А на дачу он ехать не хотел. И был рад, что избавился от этой поездки.

Дело было не в родителях Милочки, а опять все в тех же дурацких правилах и соблюдении всяческих приличий. Сами по себе Милины родители, наверное, были симпатичными, славными людьми. Но как он сам, среди взрослых, старших, к которым он пока еще себя не причислял, они тоже напрягались, выпрямляли спину, надевали костюм и галстук и улыбались фальшивой улыбкой. Как только он себе представлял эту встречу на даче — взаимную повышенную внимательность, преувеличенную доброжелательность, сидение с улыбками до ушей, боязнь что-то ляпнуть, внутреннее напряжение и неловкость, ему становилось тошно. Беда была в том, что правилами приличия люди всегда маскировали взаимное недоверие и недоброжелательность. Не случайно любезности и воспитанности хватало только для чужих, а своих не щадили, резали правду-матку, хлестали наотмашь. О чем это говорит? О том, что естественным для каждого было жить не по сердцу, а с сердцем. Не любить, а требовать. Не принимать, а осуждать. А Димино поколение было против фальши. Злые? Ну и злые. Грубые? Ну и грубые. Зато не врем. Дима на открытый бунт не отваживался. Он очень дорожил матерью. Она была в его жизни подарком. Он не хотел, боялся его потерять. Он его заслуживал. Соответствовал всем материнским требованиям. Неприятностей матери хватало, и требовала она, чтобы стал удобным. Безопасным. Не приносил огорчений. Привык к костюму, к галстуку, к доброжелательной фальшивой улыбке. Он привык. И тоже стал очень ценить безопасность. Безупречная Милочка ее гарантировала. Но получалось, что с ней он никогда не сможет быть самим собой, таким, каким становился с близкими друзьями, в горах, на яхте… Поэтому он, наверное, и не сказал ей ни разу, что любит ее. Даже когда решил жениться и сделал предложение. А как иначе? Он был обязан. Как честный. Как порядочный. А она оказалась тоже максималисткой. Свободной. Решительной. Независимой. Одним махом разрушила все его обязательства. Освободила. И Димыча подхватила горячая волна любви. Да, он любил ее. Жизнь с такой Милочкой была непредсказуема и интересна. И как же ему хотелось жить! Все это было до того здорово, что он подпрыгнул и сорвал листок с высокой ветки. Никакая она не безупречная, она своя, своя в доску, Милка, Милюга, Миластик и… просто Ластик. Димыч шел и ощущал ту счастливую радостную свободу, которая придает сил, рождает мечты, вызывает блаженную улыбку, в ответ на которую невольно улыбаются прохожие. Шел и радовался: отлично получилось, она там отдохнет полноценно со своими, не будет напрягаться, следить, кто кому понравился не понравился, угодил не угодил. А он ей тем временем какой-нибудь сюрприз приготовит. И по мобильнику ее выловит. Только надо что-нибудь помасштабнее. Чтобы не хуже, чем она, ошарашить. Например, расписать их спальню. Чтоб вошла и ахнула. По беленым стенам здорово получится. Единорога нарисовать с хитрым взглядом. А что? Он и художественную школу посещал. Это потом одним английским с утра до ночи занимался.