Начало социологии - [5]
"Присутствие" не имеет места, но устанавливает позицию. Как не-место может предоставлять место основанию социологии? Это противоречие разрешается сравнительно просто: не-место позиции по принципу дополнительности замещают онтологизированные (легитимные) практические схемы, т. е. очевидные, натурализованные — гипостазированные, превращенные в подобия субстанций субъективные условия «повседневных» практик. Подстановку на место «присутствия» легитимных практических схем сравнительно легко оправдать: при определенных допущениях предельное обоснование любой истины может быть представлено в виде универсального и абсолютного «самоосмысления» исследователя, которое ("самоосмысление") рассматривается как "фундаментальное тематическое поле" X. Действительно, есть определенная логика в том, что исходным пунктом большинства концептуальных построений, учреждающих социологическое знание, выступают "общественно значимые" "объективные мыслительные формы" XI, т. е. легитимные практические схемы. Воображаемое «присутствие» используется социологией в качестве модели реального «отсутствия», и, как следствие, легитимные практические схемы отражают социальную действительность. Нельзя забывать, что, будучи интериоризацией объективных социальных отношений, легитимные практические схемы обладают принудительной достоверностью. Поэтому не надо спешить с выводом, что социальная теория есть схематизм обыденного мышления. Правильнее было бы говорить об онтологизации легитимных практических схем, выражающих исторически конкретные социальные установления. В частности, «присутствие» социолога утверждает исследователя социальной действительности в качестве ее представителя. Это представительство носит не только когнитивный, но и политический характер: обычно социолог исследует "социальные проблемы", т. е. как бы объективирует интересы и символически представляет «пролетариат», женщин, угнетенные национальные и сексуальные меньшинства и т. д.
Как возможно — пусть на уровне рабочей метафоры или в превращенной форме — охарактеризовать научное исследование? Приблизительно так:
"Человек стремится вообще к тому, чтобы познать мир, завладеть им и подчинить его себе, и для этой цели он должен как бы разрушить, т. е. идеализировать реальность мира. Но вместе с тем мы должны заметить, что не субъективная деятельность самосознания вносит абсолютное единство в многообразие" XII.
Но отчего же "не субъективная деятельность"? Ведь именно (исторически-деятельное) конструирование творит идеальный самотождественный предмет социальной науки — «присутствие». Однако "из какого сора" растет оно, "не ведая стыда"? Самоочевидность и достоверность «присутствия» таятся отнюдь не в несуществующей «природе» социальной действительности (т. е. социальной действительности, положенной не как «история», но как «природа» онтологически), а в «повседневности»; они носят скорее практический, нежели теоретический характер. Социологическое познание реализуется в непознавательном — социально-политическом — контексте, выступающем сразу (в терминах Г. Рейхенбаха) и "контекстом открытия", и "контекстом подтверждения". «Присутствие» производится внутри социальной практики науки путем подмены абсолютно достоверного и понятного без понятия, очевидного «факта» легитимным предпонятием "повседневного опыта". С его помощью социология институционализирует себя "как строгая наука" и в то же время осуществляет свою "социально-политическую функцию". Это означает, что, с одной стороны, при помощи «присутствия» социологические концепции обретают «онтологический» базис, а с другой — «присутствие» становится научным убежищем для легитимных практических схем, которые не только социально обосновывают социологию, но и обосновываются ею. Поскольку легитимные практические схемы суть продукт «политики» (государства и, более широко СМИ, "массовой культуры", различных лобби…), постольку социология и обосновывает, и обосновывается "реальной политикой". В свете этого, «отсутствие» отнюдь не разрушает социальную науку. Оно стимулирует поиски основания социологии внутри ее и устранение внешнего политического и метафизического основания или, иначе говоря, «присутствия».
Легитимные практические схемы — субъективные условия и предпосылки возможных практик, посредством которых производится/воспроизводится "социальный мир" и которые скрывают его становление и развитие в результате ряда произвольных актов социального конституирования. Они не столько отражают и выражают "социальный мир", сколько цензурируют и канализируют восприятие, мышление, способы выражения агентов, стимулируют одни и подавляют другие представления и действия. Поскольку легитимные практические схемы представляют собой интериоризированные структуры "социального мира", они «автоматически» подогнаны к нему и представляют его агенту как нечто само собой разумеющееся. Легитимные практические схемы не позволяют агенту воспринимать и мыслить, понимать и выражать то, чего он не может воспринимать и мыслить, понимать и выражать. Они лишают агента способности рефлективно и по-настоящему критично относиться к "социальному миру", обращать свой мысленный взор к пространству возможных социальных различий, овладевать законами эффективности собственных практик. Парадоксально, но агенты знают о "социальном мире" больше, нежели знают.
"Новые и старые войны" Мэри Калдор фундаментальным образом изменили подход современных ученых и политиков к пониманию современной войны и конфликта. В контексте глобализации эта прорывная книга показала: то, что мы считали войной (то есть война между государствами, в которой цель состоит в применении максимального насилия), становится анахронизмом. Вместо нее появляется новый тип организованного насилия, или "новые войны", которые можно описать как смесь войны, организованной преступности и массовых нарушений прав человека.
Книга представляет собой осмысление генезиса, характерных черт и современных трансформаций Западной, Восточнославянско–Православной и Латиноамериканской цивилизаций, объединяемых под общим понятием «Макрохристианский мир», а также нынешнего состояния зон его стыков с Мусульманско–Афразийской цивилизацией (Балканы, Кавказ, Центральная Азия). Структуры современного мира рассматриваются в динамике переходного периода, переживаемого сегодня человечеством, на пересечении плоскостей мир–системного анализа и регионально–цивилизационного структурирования.
В тринадцать лет Макс Вебер штудирует труды Макиавелли и Лютера, в двадцать девять — уже профессор. В какие-то моменты он проявляет себя как рьяный националист, но в то же время с интересом знакомится с «американским образом жизни». Макс Вебер (1864-1920) — это не только один из самых влиятельных мыслителей модерна, но и невероятно яркая, противоречивая фигура духовной жизни Германии конца XIX — начала XX веков. Он страдает типичной для своей эпохи «нервной болезнью», работает как одержимый, но ни одну книгу не дописывает до конца.
В монографии представлены основные взгляды современной науки на природу времени, а также варианты понимания феномена времени для различных уровней мира природы, жизни и общества. Рассмотрены подходы к пониманию времени в науках о природе: физическое или астрономическое время, геологическое и биологическое время: в науках о человеке и обществе: психологическое, историческое и социальное время. Далее в центре внимания становится политическое время как таковое и особенно – время политических реформ, понимаемых как инновации в социально-политической сфере, а также темпоральные аспекты символической политики.
Книга А. Н. Медушевского – первое системное осмысление коммунистического эксперимента в России с позиций его конституционно-правовых оснований – их возникновения в ходе революции 1917 г. и роспуска Учредительного собрания, стадий развития и упадка с крушением СССР. В центре внимания – логика советской политической системы – взаимосвязь ее правовых оснований, политических институтов, террора, форм массовой мобилизации. Опираясь на архивы всех советских конституционных комиссий, программные документы и анализ идеологических дискуссий, автор раскрывает природу номинального конституционализма, институциональные основы однопартийного режима, механизмы господства и принятия решений советской элитой.
Центральные темы сборника «Классы наций» – новые классы, нации и гендер и их сложные пересечения в постсоветском регионе. Автор рассматривает, как взаимодействие этих основных категорий организации общества проявляется в «деле» группы Пусси Райот, в дискуссиях вокруг истории Светланы Бахминой, в «моральной революции», зафиксированной в книгах Светланы Алексиевич, в столкновениях по поводу «научной истины» в постсоветской академии и в ситуации жен «русских программистов» в Америке. Сборник выстраивает многогранную социальную панораму постсоциализма.