Начало социологии - [2]
До сих пор российская социология либо стремилась обосновать социальные явления (включая собственную историю), либо участвовала в работе по легитимации политического режима. На смену велеречивым рассуждениям по поводу чужих комментариев к «вечной» классике и воссозданию "общественного мнения" путем медитаций над выхолощенными опросами-однодневками идет, быть может, другая социология — продуктивная и первичная, открытая и значимая, освобождающая энергию критики и ориентирующая на поиски социальных закономерностей. Доминирующие заинтересованы в понимании этих закономерностей как неподвластных практическому изменению «естественных» или «вечных» механизмов производства событий, и, следовательно, механизмов воспроизводства их собственного господства. Напротив того, доминируемые, желающие изменить свое положение в социальной игре, стремятся понять тенденции социального мира, которые делают их доминируемыми, чтобы иметь возможность упразднить условия их действия. Выявляя статистические законы-тенденции, социология тем самым создает субъективные условия для их преодоления. В этом ее внутреннее родство с политикой: в отличие от утопизма, старающегося изменить социальную действительность рассуждениями о «должном», политические практики ищут опору (нередко неосознанно) в настоящих социальных закономерностях. Политики пытаются выражать законы-тенденции "социального мира", а социологи — постигать их, и если первые стремятся эффективно действовать, то вторые — открывать условия эффективности действий. Именно поэтому доминирующие в социальной игре, консервативные силы не только не поощряют социологических открытий, но и делают все возможное для того, чтобы редуцировать социальную науку к преподавательской деятельности, к повторению пройденного, пережевыванию классических текстов. Стабильному государству в лучшем случае нужна стабилизирующая его социальная наука, а зачастую оно готово удовольствоваться чем-нибудь вроде классической филологии и страноведения: ведь непознанные закономерности работают на простое воспроизведение государства, они становятся «судьбой», поддерживающей status quo социально-политического господства. Социологические открытия потребны лишь доминируемым, которые не рассчитывают унаследовать позицию доминирующих в уже существующей социальной игре, но намереваются играть с правилами и ставками самой социальной игры, ориентируются на более или менее масштабную и радикальную революцию.
Скорее всего, грядущая социология станет применять на деле свою интеллектуальную компетенцию. Возможно, она будет предрасположена к практической критике социального мира: за плодотворными теоретическими новациями всегда стоят не культуртрегерство или снобизм, а стремление к преодолению общественных противоречий, к мобилизации творческих сил и созданию новых возможностей. Становление научного исследования как собственно социальной практики равнозначно становлению практической социологии, предпочитающей вопрос "Что может сделать социальная наука для России?" вопросу "Как социальная наука может оправдать Российскую Федерацию?"
***
"Социо-логия" ставит вопрос об условиях действительности самого социологического исследования. «Социо-логическое» изучение социологического исследования как такового граничит с постановкой вопроса о социальной и логической природе самого научного мышления и его привилегированном статусе в познании социального мира.
В социальной науке сталкиваются два течения — «объективизм» и «субъективизм». Предпосылки, из которых они исходят, а также получаемые ими результаты, взаимно отрицают друг друга. Условием возможности первого течения выступает "естественная установка" (в терминах Э. Гуссерля) на реальность изучаемой социальной действительности. Социолог при таком понимании социальной науки получает воспроизводимые факты, применяя объективные способы измерения величин, строит (более или менее изощренные) математические модели для объяснения эмпирической информации и излагает результаты своего исследования в общезначимой форме. Условием возможности второго течения является "феноменологическая установка" на самоочевидную данность субъективных явлений и неочевидность внешнего сознанию социального мира. Такое толкование социального опыта на деле исключает получение общезначимых результатов, объективное измерение и применение математической статистики.
Итак, объективизм с помощью логических средств изучает социальные факты как независящие от сознания вещи, а субъективизм склонен рассматривать социальный мир как совокупность представлений о нем, которые производятся людьми. Коль скоро объективизм признает последними предметами социологического познания элементарные события, то субъективизм склонен считать таковыми предметами конструкции человеческого разума, навязываемые явлениям, идеальные формы социального порядка. Если объективизм разрывает с донаучными представлениями, то субъективизм, напротив, основывается на мысленных предметах, сконструированных в повседневном опыте. Несмотря на видимую противоположность, эти два течения имеют общий исток в единой истории науки и философии Нового времени. «Естественная» и «феноменологическая» установки оказываются различными формами целостной по сути социальной (т. е. и вненаучной, и внефилософской) установки, которая именно ввиду своего некогнитивного происхождения одна только и способна определять характер как научной, так и философской практики. Поэтому в практике социальной науки так часто встречаются химеры, сочетающие несочетаемое. Самым распространенным явлением современной российской социологии являются "массовые опросы", применяющие объективные методы измерения (или то, что таковыми считается — "с точностью до начитанности") к субъективным феноменам и утверждающие общезначимость полученных результатов. Не только опросы "общественного мнения", но и бесчисленные "отраслевые социологии" утратили бы ореол научности, если бы — вполне в духе когнитивной химеры! — не наделяли предпонятия обыденного опыта статусом социальных фактов.
"Новые и старые войны" Мэри Калдор фундаментальным образом изменили подход современных ученых и политиков к пониманию современной войны и конфликта. В контексте глобализации эта прорывная книга показала: то, что мы считали войной (то есть война между государствами, в которой цель состоит в применении максимального насилия), становится анахронизмом. Вместо нее появляется новый тип организованного насилия, или "новые войны", которые можно описать как смесь войны, организованной преступности и массовых нарушений прав человека.
Книга представляет собой осмысление генезиса, характерных черт и современных трансформаций Западной, Восточнославянско–Православной и Латиноамериканской цивилизаций, объединяемых под общим понятием «Макрохристианский мир», а также нынешнего состояния зон его стыков с Мусульманско–Афразийской цивилизацией (Балканы, Кавказ, Центральная Азия). Структуры современного мира рассматриваются в динамике переходного периода, переживаемого сегодня человечеством, на пересечении плоскостей мир–системного анализа и регионально–цивилизационного структурирования.
В тринадцать лет Макс Вебер штудирует труды Макиавелли и Лютера, в двадцать девять — уже профессор. В какие-то моменты он проявляет себя как рьяный националист, но в то же время с интересом знакомится с «американским образом жизни». Макс Вебер (1864-1920) — это не только один из самых влиятельных мыслителей модерна, но и невероятно яркая, противоречивая фигура духовной жизни Германии конца XIX — начала XX веков. Он страдает типичной для своей эпохи «нервной болезнью», работает как одержимый, но ни одну книгу не дописывает до конца.
В монографии представлены основные взгляды современной науки на природу времени, а также варианты понимания феномена времени для различных уровней мира природы, жизни и общества. Рассмотрены подходы к пониманию времени в науках о природе: физическое или астрономическое время, геологическое и биологическое время: в науках о человеке и обществе: психологическое, историческое и социальное время. Далее в центре внимания становится политическое время как таковое и особенно – время политических реформ, понимаемых как инновации в социально-политической сфере, а также темпоральные аспекты символической политики.
Книга А. Н. Медушевского – первое системное осмысление коммунистического эксперимента в России с позиций его конституционно-правовых оснований – их возникновения в ходе революции 1917 г. и роспуска Учредительного собрания, стадий развития и упадка с крушением СССР. В центре внимания – логика советской политической системы – взаимосвязь ее правовых оснований, политических институтов, террора, форм массовой мобилизации. Опираясь на архивы всех советских конституционных комиссий, программные документы и анализ идеологических дискуссий, автор раскрывает природу номинального конституционализма, институциональные основы однопартийного режима, механизмы господства и принятия решений советской элитой.
Центральные темы сборника «Классы наций» – новые классы, нации и гендер и их сложные пересечения в постсоветском регионе. Автор рассматривает, как взаимодействие этих основных категорий организации общества проявляется в «деле» группы Пусси Райот, в дискуссиях вокруг истории Светланы Бахминой, в «моральной революции», зафиксированной в книгах Светланы Алексиевич, в столкновениях по поводу «научной истины» в постсоветской академии и в ситуации жен «русских программистов» в Америке. Сборник выстраивает многогранную социальную панораму постсоциализма.