Начало одной жизни - [34]

- Это все не наши, - с горечью отзывался Петька.

И вот наконец сказали:

- Скорый, идет в Ташкент.

- Держитесь за мной! - будто командир, закричал Володя и стал карабкаться на тамбур.

- Куда вы претесь, бараньи головы! Марш отсюда! - охрипшим голосом заорал проводница.

Пришлось бежать к другому вагону, но там тоже нас встретили примерно такими же словами.

- Неправда, - говорил Володя, - все равно уедем.

Но тут сверчком запел главный кондуктор.

- Жалко, что опоздали, - почесывая затылок, проговорил Володя. - Ну ничего, один перегон проедем в собачьих ящиках. По ящикам, ребята! Петька, всунь Ванятку в этот ящик.

Петька втиснул меня в ящик и побежал искать себе место. Только я успел подобрать ноги, как тронулся поезд, а Володя на платформе все еще командовал:

- Люся, куда бежишь, лезь скорее сюда! Петька, атанда, стрелок!

Последний раз я услышал шлепанье Петькиных ботинок, и шум колес заглушил все.

"Успели ли сесть ребята? Может быть, их поймали и я один еду неизвестно куда?"

От этих мыслей меня бросает в дрожь. Впрочем, тут и так холодно, через щели пронизывающий леденящий ветер пилит мое тело. Лицо засыпает снежной пылью.

Пролежав час, я уже не могу шевельнуть ногами, мне кажется, что они примерзли к стенке ящика. Поезд мчится, пролетают огоньки каких-то станций, а он не думает даже останавливаться. Я начинаю кричать, но мой крик заглушает дробный перестук колес. И вот я чувствую, что у меня начинают слипаться глаза.

"Если глаза закроются, - думаю я, - тогда уж наверное умру". Стараюсь протереть их, но руки совершенно застыли. Кое-как дотягиваюсь до глаз. Это, оказывается, на ресницах застыли капельки слез. Я готов сейчас попасть в руки любому милиционеру, пусть бы что хотел, то со мной и делал, только бы остановился поезд.

Но поезд мчится все быстрее и быстрее, а машинист, наверное, и не подозревает, что под одним из этих вагонов погибает чумаевский мальчик Ванятка. Наконец меня начинает клонить ко сну, и я перестаю чувствовать режущий пронзительный ветер. Мне как-то становится тепло-тепло. Ни руки, ни ноги больше не ломит. И вдруг в этом же ящике чувствую дыхание второго человека.

- Кто это? - спрашиваю я.

"Спи, спи", - слышу голос Строганова.

И вот вместе с ним я уже еду в мягком вагоне. Строганов укрывает меня теплым пальто и спрашивает:

"Ну, не отогрелся еще? Подайте мальчику чаю", - приказывает он проводнице.

Проводница подает стакан, но у меня он выскальзывает и со звоном падает на пол. Я опускаю голову вниз, а когда поднимаю, то ни Строганова, ни проводницы уже нет. Я стою один, окутанный каким-то серым туманом. Из этого тумана вдруг появляется киргизенок Тухтусун. В его руках несколько виноградных гроздьев, какие я видел на витрине винного магазина.

"Кушай, Ванятка", - говорит он.

Но только я потянулся рукой, как раздался страшный гром.

Я открываю глаза. Это, оказывается, остановился поезд.

- Живой еще? - после лязга буферов почти одновременно послышались голоса Петьки и Володи.

- Ж-живой, - ответил я. - Только вытащите скорее отсюда, у меня совсем застыли ноги.

- Что ты! - воскликнул Петька. - На этой станции даже носа нельзя показывать.

- Ребята, я же совсем замерзну.

- Ничего, в Ташкенте растаешь, - сказали мои приятели и побежали прочь, потому что поезд снова тронулся и уже набирал скорость.

ПО ДОРОГЕ В ТАШКЕНТ

- Тухтусун, скоро ли будет виноградный Ташкент? - спрашиваю я.

Киргизенок прищуривает и без того узкие глазенки и тянет:

- Э-э, до Ташкента еще птица без отдыха не долетит.

Два месяца мы уже в дороге, а конца ее не видно.

Ташкентская дорога мне напоминает ручей, несущий свои воды неизвестно куда, а наша труппа-компания - щепку, плывущую по нему, которую то задержит камешек, то закрутит водоворот, то прибьет к какому-нибудь берегу.

У пассажиров, имеющих в кармане билеты, гораздо меньше забот, нежели у нас, "зайчиков". Захочется им напиться проводник может принести сладкого чаю, захочется поесть - на остановке могут сходить в буфет или присесть рядом со станционными торговками. У них весь труд заключается в том, чтобы только вытащить из своего кармана деньги и подать буфетчице или торговке.

А нам, прежде чем подать деньги, надо их еще раздобыть, и мы зарабатываем их в вагонах, а чаще всего на станциях. На оледеневшей привокзальной площади я вытаскиваю из футляра концертино и начинаю сзывать публику. Исполняю несколько маршей, заученных в цирке. А Петька, стоя рядом со мной, орет во все горло: "Добрые люди, спешите увидеть представление! Артисты "Бим-бом", с ними свинья с горбом, пляска на голове и на пузе, танец на спелом арбузе".

Он плел все, что ему приходило в голову. Свое объявление мы заканчивали угрожающе: "Кто на наше представление не пойдет, тот в рай не попадет".

- Ой, господи, страхи-то какие! - крестясь, говорили бабы.

А мужики гоготали.

Когда вокруг нас собиралась толпа, вместо цыганенка рядом со мной вставала Люся и под аккомпанемент концертино начинала петь:

Вдоль крутых бережков Волга-речка течет...

Нашей случайной публике нравилось пение Люси, и частенько ее просили спеть еще. И тогда мы с Люсей начинали исполнять частушки, которые сочинял Володя, После пения Петька плясал "сербиянку", и мы заканчивали свое выступление легонькими цирковыми номерами. Люся, перегибаясь в три погибели назад, доставала платочек, который лежал около ее носков, я делал стойки и крутил сальто-мортале. Из нашей труппы не участвовал в представлениях только один Тухтусун. Перед каждым выступлением он со вздохом говорил: