Начало легенды - [8]

Я подхватил валявшийся немецкий ручной пулемет и бросился вслед за атакующей цепью. Я чувствовал — бой разгорался с новой силой. Но мне не довелось увидеть его завершенье. Уже на взгорье, за селом, раненный снова, я потерял сознание и очнулся в батальонном медицинском пункте. Там узнал, что немцев погнали дальше, на запад.

К вечеру в Новую Олешню переправился с левого берега медсанбат, где я и занял свое место в палатке, с жарко натопленной печкой-времянкой посредине.

Обмотанный с головы до ног бинтами, я лежал неподвижно и думал о прошедшей ночи. За брезентовой стеной шушукались сестры — в палате лежали тяжелораненые, им нужен был покой.

Вдруг я услышал знакомый голос. Это была Ганя. Она зашла в отделение к сестрам.

— У меня больная мать. Она лежит в тифу. Нельзя ли, чтобы ее посмотрел врач?..

Рядышком, в двух-трех шагах, стояла и говорила Ганя, а я не мог подняться, чтобы увидеть и поблагодарить ее!.. После второго ранения и контузии у меня что-то случилось с речью, она стала невнятной, еле слышимой. Впервые за три года войны я заплакал от своего бессилия.

Ганю направили в другую палатку, а я долго пытался вспомнить что-то очень важное, но оно никак не давалось мне, ускользало бесследно.

Через час или раньше Ганя пришла снова.

— Вот рецепт, — услышал я знакомый голос, — мне нужно получить лекарство.

— Для кого? — спросила сестра.

— Для Натальи Роговой. Я приходила к вам давеча. Это рецепт вашего врача…

Рогова! Вот оно то, что ускользало от моей смятенной мысли! И сама Ганя очень походила на убитого Тишку. Неужто это были они, его родные — мать и сестра? Правда, он рассказывал еще и о маленьком братишке, но тот мог и потеряться в скитаниях.

Пока я раздумывал над этим, Ганя получила лекарство и ушла.

Наутро меня эвакуировали в госпиталь…

Потом я писал на родину Тишки Рогова. Мне ответили, что его родные не вернулись на свое пепелище. Писал и в Новую Олешню — спрашивал о Гане Роговой и ее матери. Но там их никто не знал. Лишь недавно одна добрая душа сообщила: да, жили недолго в Новой Олешне Роговы — мать с дочерью, потом уехали неизвестно куда…

Много лет минуло с того зимнего ночного наступления, а оно все еще свежо в моей памяти. Может, оттого, что я часто вспоминаю о своем невыполненном обещании — ведь я должен был написать о гибели Тишки Рогова его родным. Я и пытался, да ничего не вышло. И вот пишу снова, потому что никогда не поздно сделать доброе дело. Если живы его мать и сестра, пусть знают, что он погиб честной смертью солдата. Пишу — и думаю о ласковых, нежных руках. Об отважном и горячем сердце…

КУЗНЕЦ НЕ БОИТСЯ ДЫМА

I

Вторую неделю мы жили в имении нацистского прислужника графа Ламберга, сбежавшего на запад еще до того, как была освобождена Вена. Все хозяйство здесь оставалось на попечении батрака Винцента Лоренца. Это был пожилой мужчина с желтым, как шафран, лицом и понурым взглядом, который он редко отрывал от земли. Казалось, что он всегда что-то разглядывает внизу, под ногами, ищет что-то потерянное и никак не может найти. Когда же он поднимал глаза, мы видели, что они чисты и ясны, и в то же время полны непонятной нам тревоги.

Всегда, в любую погоду, он был одет в куртку грубого сукна, которое от долгой носки давно потеряло свою первоначальную окраску, стало землисто-серым. В этой куртке он работал в поле, и в ней же, после дневных трудов, приходил и к нам подымить своей маленькой трубкой-носогрейкой, послушать наши песни, наш говор и самому перекинуться с нами словцом. Никогда не слышал я, чтобы Лоренц жаловался на судьбу. Наоборот, скорее было похоже, что он гордился батрацкой долей, тем, что не пьет людскую кровь, не заедает чужой жизнью, а кормит себя и семью собственным трудом.

Порой он казался даже робким, застенчивым и, если мы сами не заговаривали с ним, подолгу молчал, попыхивая трубочкой, дожидаясь пока выйдет из флигелька, где помещался штаб, майор Чеботаев. С ним он вступал в пространные разговоры — наш командир свободно говорил по-немецки.

С нами же, солдатами, Винцент Лоренц поначалу был не слишком многословен. Поглядывал искоса, с недоверием; все присматривался и выжидал чего-то.

Однажды Ефрем Байдалин обнаружил в заброшенном сарайчике потаенное местечко и выгреб оттуда около сотни яиц. Лоренц, узнав о том, пошел к майору Чеботаеву, и яйца были сданы в кладовую имения. Правда, потом тот же Лоренц не раз выдавал нашему повару и по сто, и по двести яиц, но все это делалось чин-чином, под расписку, с точностью и аккуратностью. Погодя мы поняли, что батрак стоял не за графское добро, а за порядок.

Ефрем Байдалин после неудавшейся «операции» с яйцами, ущемленный в своих лучших намерениях усилить наш солдатский приварок, проникся к Лоренцу злой иронией. А язык у солдата был бойкий.

Однажды шли мы на занятия в поле мимо клетушки, в которой жил батрак с семьей, Байдалин воскликнул:

— Ну и огород! Впору нашей Агашке Дашковой сесть да и прикрыть собою!..

Все невольно рассмеялись. Об Агашке Дашковой, веселой колхознице с далекой Ярославщины, мы были немало наслышаны. Она незримо жила среди нас, мы знали во всех подробностях ее добрейшую натуру благодаря богатому воображению нашего товарища, ее земляка.