Начало - [92]

Генри, разумеется, быстро понял, в чем тут дело, и первой его потугой на семейный быт стало сожительство с Джоанной. Ее он мог трахать без проблем, к тому же она быстро уразумела, кто ей хозяин и господин. Джоанну он мог наяривать часами, до мозолей, до истирания члена. При этом держал ее на цепи в подвале своего тогдашнего дома на юго-западе Лондона.

Но уже достаточно скоро, несмотря на исправное содержание и ее жалобные взвизги под напористым натиском его ненасытной любви, стало ясно, что ребенка Джоанне не зачать никогда. Поэтому он подселил к ней Линду — в тот же дом, в тот же подвал.

Сам Генри в ту пору пригоршнями поглощал протеин, всякие там витамины и снадобья для выработки спермы, но ни одна из этих женщин от него упорно не зачинала. Ведь обе были шлюхи, и что-то с их утробами обстояло не так. Дело, видимо, в абортах, регулярном выскребании нутра.

Выяснилось и то, что содержание в подвале не идет им на пользу. Уж он им и лампы дневного света установил, и рацион обеспечивал правильный (много зелени, овощей и ягод). Тем не менее его сожительницы все больше впадали в депрессию и вялость.

Как раз тогда Генри завел себе первых собак. Которые и сожрали Джоанну с Линдой.

К тому времени, как в доме оказалась Уна (ее он, помимо доступности, выбрал еще и за размеры таза, когда она, пошатываясь, брела из ночного клуба в Ривсе после ссоры с бойфрендом), надежда обзавестись собственными детьми у Генри поувяла.

Уну он тоже поселил в подвал, но она, в отличие от той же Джоанны, так с ним и не свыклась, а соитиям с Генри предавалась в стоическом молчании, которое никак не располагало к успеху благого зачинания. Короче, сердцем Уна ему не принадлежала.

В общем, с естественным отцовством у Генри ничего не вышло.

Примерно к той поре он решил сменить тактику. И тактика та оправдала себя в достаточной мере. Патрик рос хорошо, пока в нем не начала прорезаться эта его вызывающе мрачноватая жилка. Прорезалась она, увы, поздно — настолько поздно, что Генри даже задавался вопросом потом: а ведь можно было бы, наверное, этой фазы избежать, если бы он вовремя принял меры?

Какое-то время Генри подумывал купить сироту из Восточной Европы. Но все равно стоял ребром коварный вопрос воспитания: что за кота в мешке ты приобретаешь. Как там на латыни: «Caveat emptor!» — «Будь осторожен, покупатель!»

Новая тактика увенчалась обретением малышки Эммы. Происхождение ее было безупречным — Ламберты показали себя прекрасными производителями. Но из-за фиаско с этой девчонкой весь Лондон считает его теперь детоубийцей и (или) извращенцем. Так он докатился до участи, которой при обычных обстоятельствах предпочел бы избегнуть.

К той поре, как Мия созреет для размножения, она уже полюбит его как отца, что обратит возвышенные намерения Генри в подобие гнусного инцеста. Это вызывает в душе некий дискомфорт, но вместе с тем и возбуждает. Понятно, что к Мии он не притронется до тех пор, пока она сама этого не захочет. Однако мысль о вкушении некоего запретного плода чертовски соблазнительна. О, как это волнует: отец и дочь едины как любовники и сожители. При мысли об этом Генри в сладостном возбуждении несколько раз сцеживает семя в хлопковый носовой платок.

Генри знает, что суть здесь скорее в выживании, чем в удовольствии. Ведь известно, что сексуальное желание замутняет логическую мысль. Человек в объятиях вожделения все равно что узник, прикованный к безумцу.

И вот он сидит с расстегнутой ширинкой и запачканным платком, торчащим в руке на манер цветка. Поглаживая себе круговыми движениями живот, Генри отрешенно смотрит на выключенный экран телевизора и строит планы.

Ему кажется, что снизу из-под лестницы доносятся рыдания, но такого, разумеется, быть не может. В свое время они с Патриком неоднократно проверяли подвал с помощью магнитофонов и шумомеров. Кажется, что ты слышишь в пустом доме плач, но при проигрывании записи царит тишина.

Плач этот существует всего лишь в воображении Генри. На самом деле есть только он, выключенный телевизор да еще его собственный твердый живот под ладонью. Генри включает телевизор, переключает пультом каналы. Поставив звук на минимум, наслаждается просмотром.

Вот он, этот дом в Чизвике. Вокруг измочаленная полиция. Оживленные зеваки. Полосатая лента, огни, дождь. Усердные репортеры.

Больница, и опять полицейский заслон. И тут перед камерой проплывает лицо, которое он узнает. Женщина. Заметно старше, чем он ее помнит. Изможденное, обтянутое кожей лицо в свете фонарей кажется мертвенно-бледным. И дождь, дождь. Полиция проводит женщину через раздвижные двери больницы.

У Генри сжимается пенис, а яички как будто втягиваются в тело, которое становится вдруг таким легким, словно душа его бросила за ненадобностью.

Джулиан в рассеянности слоняется по бурлящему многолюдному рынку на Чепл-стрит; мимо фруктовых и вегетарианских лотков, мимо торговцев рыбой, дешевой одеждой, транзисторными приемниками и батарейками. Минует даже киоск по ремонту компьютеров, где раньше непременно бы задержался из ехидного любопытства, но сейчас ему не до этого.

Полчаса назад звонил Бэрри Тонга, сказал, что срочно нужно встретиться. Просто кровь из носу. Где-нибудь на людях. Но Крауч никому не должен об этом говорить, и прежде всего — Ли Кидману.