Начало гражданской войны - [3]
Немудрено, что при таком ярко классовом характере власти и белогвардейской армии все их мечты о привлечении к себе симпатий населения оставались только мечтами. Вожди белогвардейщины сами не допускали возможности такого единения. Вот что пишет, например, Будберг в своем дневнике:
«Видел телеграмму Флуга из Западной Сибири, сообщающую, что положение там прочное, и что идет полное объединение буржуазии и народа. Последнее выражение мне очень не нравится и заставляет сомневаться в правдивости всего остального. Никогда я не поверю в искренность такого объединения».
Отношение крестьянства и рабочих к Добровольческой армии оставалось резко враждебным. «Чтобы не содействовать так или иначе войскам Корнилова в борьбе с революционными армиями, все взрослое мужское население уходило из своих деревень в более отдаленные села и к станциям железных дорог»… «Дайте нам оружие, чтобы мы могли защищаться от кадет», — таков был общий крик всех приехавших сюда крестьян… Кадеты, это — воплощение всего злого, что может разрушить надежды масс на лучшую жизнь; «кадет» может помешать взять в крестьянские руки землю и разделить ее; «кадет», это — злой дух, стоящий на пути всех чаяний и упований народа, и потому с ним нужно бороться, его надо уничтожить»[5]. Веры в победу при таких условиях не могло быть даже среди добровольцев. Среди них были два чувства[6] — безумная, бешеная жажда мщения за потерянные богатства у одних и апатия у других. По словам Деникина, «добровольцы-казаки то поступали в отряды, то бросали их в самую критическую минуту. А добровольцы-офицеры просто заблудились: без ясно поставленных и понятных целей борьбы, без признанных вождей они собирались, расходились, боролись впотьмах, считая свое положение временным и нервно ловя слухи о Корнилове, о чехо-словаках, о союзной эскадре, — о всем том действительном и несбыточном, что должно было, по их убеждению, появиться, смести большевиков, спасти, страну и их».
«Хотя в официальных кругах, — говорит в другом месте Деникин, — и упоминался часто термин «верные правительству войска», но это была лишь фраза без содержания, ибо в войсках создалось если не враждебное, то во всяком случае недоброжелательное отношение к многостепенной кубанской власти».
Это враждебное настроение крестьян и рабочих заставило белогвардейских генералов сохранять за их армиями их классовый буржуазно-кулацкий характер, хотя они прекрасно понимали бессилие таких армий. В Сибири попробовали расширить основу армии, пополнив ее при помощи набора, но результаты получились печальные с самого начала. Вот что пишет Будберг в своем дневнике:
«Приехавшие с запада говорят, что для развертывания Сибирской армии произвели очередной призыв и набрали новобранцев. Но офицеры их опасаются больше, чем красноармейцев. Рассказывают, что в Томске и других городах офицеры собираются на ночь в отдельную казарму и что оружие и пулеметы охраняются офицерским караулом».
«Симпатии населения не на их стороне, а на сочувствии немногочисленной н редкой городской буржуазии далеко не уедешь», — подтверждает неоднократно тот же Будберг.
Белогвардейские правительства и армии страдали не только от слабости их вооруженной силы, но и от отсутствия денежных средств. Буржуазия энергично толкала на борьбу офицерство, интеллигенцию и молодежь, но не хотела не только вести борьбу своими руками; она не хотела даже уделить на нее часть своих богатств. «Вскоре получено было первое доброхотное пожертвование на Алексеевскую организацию — 400 рублей, — пишет Деникин. — Это все, что в ноябре месяце уделило русское общество своим защитникам». «Денежная Москва, — пишет Деникин в другом месте, — ограничилась горячим сочувствием и обещанием отдать все на спасение родины. Все выразилось в сумме около 800 тыс. рублей[7], присланных в два приема. Дальше этого Москва не пошла». Ту же скаредность буржуазии, мечтавшей вернуть свои права и привилегии без всяких расходов, подтверждает и лейтенант NN: «Отсутствие опыта в подпольной работе, — пишет он, — осложнялось природной мягкотелостью и скупостью буржуазии, не отдававшей себе отчета в происходящем и упорно цеплявшейся за остатки своего имущества и капитала»[8].
Ту же скаредность буржуазии подтверждает и Р. Гуль. Когда по окончании «Ледяного похода» участники его вернулись в Ростов, там «был пущен лист сбора пожертвований в пользу «героев». От ростовского купечества собрано было… 470 рублей, а раненых прибыло всего тысячи две».
Генералу Краснову очень хотелось, чтобы возглавляемая им контр-революция имела вид всенародной власти, объединяющей все классы, все партии. «Круг спасения Дона, — говорит он, — не имел политической физиономии, и потому в нем не было и не могло быть политической борьбы».
Но действительность совершенно не соответствовала этому утверждению. «Он (Круг), — по словам того же Краснова, — торопился восстановить порядок и не боялся упреков в стремлении вернуться, к старому режиму». Круг торопился восстановить все нарушенные не только Октябрьской, но даже и Февральской революциями права капиталистов и помещиков. Ст. 20 созданных Кругом законов устанавливала священное для буржуазии право неприкосновенности собственности. Ст. 26 объявляла, что все декреты и иные законы, разновременно издававшиеся как Временным Правительством, так и советом народных комиссаров
