Начало года - [7]

Больной внезапно дернулся всем телом и закашлял. Кашлял он долго и мучительно, весь содрогаясь, сжимаясь в комок и втягивая голову в плечи; внутри у него что-то хрипело и клокотало, он задыхался, со свистом втягивал в себя воздух и снова заходился в душащем кашле. Это продолжалось минуты три. Наконец, ему с трудом удалось подавить приступ, он обессиленно приподнялся на койке и смачно выплюнул мокроту на чисто выскобленный пол. «Ох, проклятье, проклятье!» — облегченно выдавил он из себя. У Соснова в голове мелькнула мысль отчитать Сергеевну за то, что она забыла поставить больному плевательницу, но тут же заметил свою оплошность: плевательница стояла, задвинутая под койку. Сергеевна была не при чем, она свое дело знала хорошо. Теперь Соснов рассердился на больного: что он, не видит плевательницу? Няням в больнице и без того хватает работы, без конца моют и прибираются, а много ли получают… Поимей совесть, уважай чужой труд, хоть ты и больной!

— Плевательница под койкой! Вы что, не видите ее? — гневно спросил Соснов.

— Ничево-о, уберут… Зря деньги получают.

Сказав это, больной тяжело повернулся к Соснову лицом, глаза их встретились. И взгляд этого изможденного человека с большими ушами снова на мгновение заставил раскаленную иглу впиться под левый сосок. Он узнал этого человека. Как же сразу не признал его по заостренному затылку и по безобразно большим ушам, из которых торчат острые волоски? Ведь ему случалось подолгу рассматривать его, казалось, должен был запомнить на всю жизнь, навсегда. Но вот, поди ж ты, не признал. Много времени прошло с тех пор, тысячи лиц, ушей, затылков заслонили, как бы защитили собой Соснова от этого человека.

Больной тоже узнал его. Исхудалое, с заостренным носом лицо его оживилось, тонкие губы растянулись в подобие радушной улыбки, человек оскалил четкий ряд хорошо сохранившихся, желтых от табака зубов. В глубоко запавших глазах проглянула живость.

— А, доктор Соснов, Алексей Петрович! Вот где пришлось свидеться с тобой, а? Не ждал? А я сам к тебе напросился, кха-кха… Видишь вот, живые мощи, как говорится, землей от меня пахнет… Шабаш, дальше некуда… Ну, ничего, ты меня на ноги поставишь, верно ведь, а? Я знаю, ты хороший доктор, много слышал. Вылечишь ведь, а, Петрович? Кха-кха-кха… Ох, не могу, заложило вот тут, не вздохнуть, уф-ф… Ну, здравствуй, Алексей Петрович, годов-то сколько прошло!

Человек протянул Соснову руку, но Алексей Петрович в этот момент наклонился, чтобы придвинуть к себе табуретку, и сделал вид, что не заметил протянутой руки.

— Ну что ж, Илларион Максимович, давай, посмотрим, что у тебя там такое… Сними рубашку…

Стараясь не смотреть на больного, Соснов взял с тумбочки серый лист отпечатанной бумаги. То была «История болезни», заполненная неровным почерком Ларисы Михайловны: «Ф. И. О. — Матвеев Илларион Максимович, возраст — шестьдесят лет, место рождения… национальность… Диагноз…» Здесь Лариса Михайловна оставила пустую графу.

Тем временем Матвеев, продолжая стонать и охать, стянул с себя больничную рубаху, лег на живот. Закладывая рогатую трубку резинового фонендоскопа в уши, Соснов ближе наклонился к больному, глаза его невольно тянулись к правому плечу Матвеева. И он сразу увидел то, что искал. Над правой лопаткой заметно синевела неглубокая, стянутая по краям небольшая лунка.

…Колчаковская пуля навылет в грудь ранила красноармейца Матвеева Иллариона. Рядовой санитарной роты Соснов Алексей на себе вынес раненого из-под огня, наскоро перевязал и доставил в санроту. Должно быть, рука у санитара была легкая — через два месяца красноармеец Матвеев выписался из госпиталя. Правда, на первых порах правая рука действовала с трудом, поэтому Матвеева определили в обоз артиллерийского полка. Улучив свободный часик, Соснов нет-нет да и забегал в госпиталь, приносил нехитрую передачу, прикармливал ослабевшего Матвеева. Тот быстро и до крошки съедал принесенный Сосновым харч и без конца твердил: «Ну, Олешка, век не забуду твою доброту! Бог даст, вернемся в Липовку, я тебя отблагодарю, ничего для друга не пожалею! Ты мне жизнь спас от верной смерти, уж я постараюсь вернуть тебе свой должок, Олексей!»

Спустя неделю после того, как Матвеева выписали из госпиталя, Соснов сам свалился в горячем тифозном бреду, сорок дней провалялся в Томском тифозном госпитале. Он уже слабо верил, что выживет, снова станет на ноги: от долгого, неподвижного лежания вся спина у него была в пролежнях. Гнил заживо… Однако, знать, родители наделили его при рождении неодолимой живучей силой: его готовились захоронить в далекую сибирскую землю, а он своими ногами пошел по этой земле. Пока мерялся силами со смертью-эзелем[1], с колчаковщиной было покончено, самого адмирала словили и даже успели расстрелять… Давно это было, сорок с лишним лет назад. Илларион Матвеев сдержал свое слово, за спасение жизни щедро отблагодарил спасителя, вернул свой должок во сто крат, а может, и того больше.

…Рука Соснова заметно дрожала, когда он, стараясь не прикасаться к голому телу Матвеева, приставил к его спине чашечку фонендоскопа.