Начало года - [13]

Ондрюшка Чернов, нивесть откуда, достал шкалик водки, сам же и призадумался: на троих по глоточку, а пойди сыщи в такое время еще другой такой шкалик… И тут же подал мысль: пить из наперстков. Дескать, сам слышал, что даже самый дюжий выпивоха более сорока наперстков не выдерживает, валится с ног долой. Посмеиваясь и подшучивая друг над другом, принялись за дело. Алексей Соснов лихо опрокинул двадцать восьмой наперсточек, а остальное не помнил. То ли прав оказался Ондрюшка Чернов, то ли дало знать о себе волнение этой встречей…

Встретились на другой день, посмеялись, что вот, мол, мал наперсточек, а с него такие деревья валятся. Не кому другому, а тому же Ондрюшке Чернову пришло в голову: «Парни, у нас проездом фотограф стоит, пошли?» Вот с тех времен и хранится у Алексея Петровича старинная, пообтрепавшаяся по углам фотография, на которой в полной красе запечатлены старинные друзья-товарищи. Никому он эту фотографию сейчас не показывает, да и сам в кои-то годы изредка заглядывает в дальний ящик письменного стола. Бывает, что стародавние фотографии больно жалят, словно жало мертвой осы…

Потом Алексей Соснов еще какое-то время пожил дома, навестил своих родителей на кладбище, посидел на неприметном холмике, обсасывая горькую полынь-траву, неизвестно откуда тут занявшуюся бойким кустиком, а через день уехал из Липовки.

Долгое время не мог пристроиться, как тот теленок, что мыкается возле своей матушки, а найти вымя не может. Спасибо, нашлись добрые люди, подсказали ему: поскольку воевал ты за нашу Советскую власть, добывал ее своею кровью, так иди, мил человек, учиться дальше, поскольку имеешь при себе высшее санитарное образование, то есть раненых с поля боя выносил на своих героических плечах. Хоть малость и покривился Ларион Матвеев, когда выписывал бумажки Алексею Соснову, но дело выгорело так, как и предполагал он сам: приняли его в фельдшерскую школу, имея в виду, что прошел он полную фронтовую школу, что при нехватке лечебного персонала можно «данного товарища считать вполне преданным Советской власти и допустить до лечения граждан Советской страны».

Закончив учение в фельдшерской школе, Алексей Соснов работал, где придется, но только вдали от своего дома: пока учился, сестра отписала ему, что одной ей трудно вести хозяйство, хотя оно и небольшое, а во втором письме сообщила, дескать, дом и конюшню она продала, а сама уезжает на прожитие в город. Таким образом, родни у Соснова в Липовке не оставалось, и ехать туда было незачем. Три года он проработал фельдшером, а затем сумел поступить в медицинский институт в Казани. Учился он старательно, и когда выпускникам вручали дипломы, кто-то из членов комиссии сказал: «В вашем удмуртском крае не хватает врачей, трахомы там много, и вообще… Может, поедете?» Соснов подумал и согласился.

К тому времени, когда молодой врач Алексей Соснов прибыл в Атабаево, там уже имелась мало-мальская больница: она размещалась в стареньком и тесном домике. В одной половинке помещался приемный покой на пять коек, а в другой полновластным хозяином состоял старенький, непросыхающий от местного самогона фельдшер.

Само здание больницы не внушало доверия, и молодой доктор, идя на работу, всякий раз с опасением посматривал на крышу атабаевской «поликлиники»: «А ведь она, чего доброго, в один прекрасный день может вполне определенно накрыть весь персонал вместе с больными. Вполне!» Но тем не менее здание каким-то чудом продолжало стоять, и крыша его, напоминающая продавленный хребет старой клячи-водовозницы, стойко противилась всяческой непогоде. С течением времени молодой доктор пообвыкся с таким положением и уже с известной долей шутки успокаивал себя и весь штат больницы: «А черт его знает, может, этой крыше веку не будет. Старое, старое, а в старину надолго строили…»

Старенький фельдшер Яков Ильич имел неистребимое пристрастие к самогону, ласково именуемому местными жителями «кумышкой», но дело свое знал и не запускал, с пациентами был неизменно добр, и те, в свою очередь, платили ему тем же: по случаю или просто так зазывали Яшку-першала к себе домой и подносили стакан-другой кумышки. Возвращаясь как-то среди зимы из соседней деревушки и будучи в изрядном подпитии, старик припозднился, в пути его захватил свирепый буран. Померз он тогда крепко, лишился двух пальцев на левой руке и одного на правой. Было это за несколько лет до приезда сюда Алексея Петровича. Никому из пациентов и в голову не пришло поставить в вину Яшке-першалу тот факт, что руки он обморозил в пьяном виде, сказали, что «мало ли чего и с кем не бывает», и авторитет старого фельдшера продолжал оставаться на прежней высоте. Всем приходящим больным, а также при посещении их на дому он неизменно выписывал капли от желудка, считая неисправную его работу первопричиной всех болезней и назидательно повторяя: «Желудок есть котел жизни».

Не меньшим авторитетом пользовалась также старуха няня, она же прачка и поломойка, а в ночное время и сторожиха, так как из-за неимения своего угла проживала в крохотной каморке при больнице. Прежде чем попасть на прием к Якову Ильичу, больные непременно консультировались с ней, а услышав из ее уст малопонятные слова вроде термометр, бронхит, конъюнктивит и тому подобное, преисполнялись еще большим уважением к старухе, которая знала медицину «почти как сам Яшка-першал».