Начала любви - [120]

День набирал силу, день клонился к вечеру, день опадал, и темнота всё более пробивалась через опущенные шторы; в полудрёме, в легкой полудрёме выздоровления, провела Софи этот и несколько последующих дней. Прислушиваясь к неразборчивым волнам коридорных звуков, разглядывая подаренную табакерку и пытаясь читать, девушка не могла отделаться от ощущения необычности своей нынешней жизни в России. Не столько потряс её последний подарок императрицы, — в конце концов, правительница столь огромной державы может позволить себе столь драгоценные подарки, — но большее, нежели сам подарок, впечатление на неё произвёл повод дарения.

Ведь как там ни крути, но подарок был сделан по случаю её выздоровления или, что то же самое в данной ситуации, — за то, что не умерла. Казалось бы, сам исход болезни был наивысшей для неё наградой, но тут ещё и табакерка... Её стоимость была, судя по всему, соизмеримой с доходами всего Цербста — и безмерность этой суммы приводила Софи в смущение.

Беглая мысль об отце и брате, которые продолжали испытывать стеснённость в средствах, скользнула этакой укоризненной тенью, но оказалась спугнутой громким голосом её величества. Сквозь неприкрытую дверь Софи разобрала беглую русскую речь, выяснив себе существо очередного высочайшего распоряжения. Речь шла о том, что отныне для общения и прочей помощи к маленькой принцессе приставляется графиня Румянцева, в обязанности которой среди многого другого вменялось следить за тем, чтобы не вполне ещё оправившуюся от болезни Софи не беспокоили, не дёргали по пустякам некие неназванные особы, способные стянуть последнее ни за понюшку табаку.

Про табак Софи не вполне поняла, однако же общий смысл распоряжения, равно как и против кого оно было направлено, — не оставлял сомнений.

Продолжение разговора происходило возле самой двери. Софи не только могла прекрасно слышать, но и видела, как в продолжение спокойной отповеди императрицы Елизавета Петровна и Воронцова выразительно посматривали на Иоганну-Елизавету, которая в некоторый момент не удержалась:

   — Ваше величество, если среди присутствующих кто-либо полагает...

Однако договорить ей не позволили. Не повышая голоса, ровно и несколько даже монотонно её величество заметила, что при русском дворе существует давнишний, отнюдь не бесспорный, однако непререкаемый обычай, согласно которому все молчат до тех пор, покуда императрица не закончит говорить.

   — Вы, ради Бога, меня извините, — начиная заводиться и потому теряя контроль над своими эмоциями, начала было Иоганна.

   — Даже ради Бога не извиню, — коротко обрезала её Елизавета Петровна и торжественно удалилась.

   — Ваше величество!.. — крикнула вдогонку принцесса-мать, взглянула на лежащую высоко на взбитых подушках дочь и покраснела.

   — А потому, — властным голосом сказала Иоганне величественная, пышнотелая, гневная Мария Андреевна Румянцева, — я лично прослежу за тем, чтобы ни одна живая душа не беспокоила нашу девочку. — И тихо притворила дверь.

Софи против желания широко улыбнулась, радуясь тому, что в этот миг её никто не видит.

2

Высокая и мощная, с гладким выпуклым лбом и серыми, чуть навыкате глазами, уверенная в движениях, неспешная в своих суждениях, похожая скорее на англичанку или норвежку, графиня Анна Карловна Воронцова сразу сумела поставить себя таким образом, что лишь через неё оказывались для Иоганны возможны контакты с дочерью, от свиданий до минутных заходов к быстро набиравшейся сил девушке.

Поначалу дикий и неестественный порядок, введённый императрицей, воспринимался Иоганной-Елизаветой как нарочитое и серьёзное оскорбление. Да и то сказать: сначала отлучили Христиана от собственной дочери, теперь вот мать родную не допускают к Софи иначе, как в присутствии Воронцовой. При свидетелях даже невозможно намекнуть девочке, что будет куда лучше, если полученную в подарок от императрицы немыслимо дорогую табакерку Иоганна-Елизавета для пущей надёжности заберёт пока к себе до окончательного выздоровления девочки... Собственно, этот порядок оскорблением и был, мерзким, унизительным и совершенно Иоганной незаслуженным.

Но, как говорится, нет худа без добра.

Примирившись со своим новым положением изгоя при русском дворе, Иоганна сумела повернуть обновлённую ситуацию к явной для себя выгоде. Будучи не в состоянии всякий раз унижаться перед Воронцовой, Иоганна под этим предлогом прекратила видеться с дочерью. Высвобожденное таким образом время она теперь использовала для того, чтобы встречаться с немногочисленными своими друзьями и единомышленниками.

Всё-таки, что ни говори, а жизнь без дочери оказалась куда приятнее, тем более что Иоганна осуществила свою давнюю мечту, образовав у себя на половине скромное подобие салона, где у неё бывали Брюммер и Мардефельд, Петцольд и чета — принц и принцесса — гессенские с дочерью княгиней Кантемир, захаживал Иван Иванович Бецкой, опытный профессиональный дипломат и лукавый царедворец, обольститель и интриган.

После исчезновения Лестока и Шетарди сделалось очевидным, что борьба против Бестужева вступает в свою новую стадию, подходит к некой финальной черте, за которой уже явно определится сильнейший. И в предощущении развязки велись бесконечные разговоры, с одной, с другой, третьей, десятой стороны обсматривалась и обсуждалась проблема. Пропажа Лестока, человека к её величеству ближайшего и довереннейшего, а также исчезновение маркиза де ля Шетарди вызывали немало сплетен и пересудов в кругах придворных. Поскольку в разное время тот и другой были близкими друзьями её императорского величества, приносимые в салон и обсуждаемые у Иоганны-Елизаветы версии так или иначе касались того, что у стареющей императрицы взыграла плоть и что исчезновение обоих ничего общего с политикой не имеет; говорили даже о том, что лейб-медик и Шетарди пополнили собой большой мужской гарем, который Елизавета Петровна, дескать, устроила в подвальных помещениях одного из дворцов.