Набросок скомканной жизни - [5]

— Ну и дети пошли, — разозлился Эм, нашаривая на кресле бумажник. Две зеленые купюры стоимостью в пятьдесят баксов каждая, легко взметнулись в воздух и плавно спланировали к ногам Ксюши. Эм забросил бумажник в угол и спросил, не прекращая рисовать:

— Все? Довольна? Будешь паинькой?

Ксюша, похоже, снова обиделась или потеряла дар речи, потому что не ответила, но застыла в требуемой позе.

Он был в своей обычной отключке, потому что посыльный звонил и звонил, а Эм слышал его издалека, даже не связывая посторонние звуки с заказанной пиццей. Очнулся художник, только когда Ксюша заорала:

— Эй, ты, ненормальный! Дверь открой!

Эм вздохнул. Вот так какая-то пицца может прервать полет души в небеса вдохновения! Он отложил лист бумаги с почти готовым наброском и пошел к двери.

Молодой, которого он еще никогда не видел, наверное, студент на заработках, недовольно протянул две картонные коробки:

— Хотел уже возвращаться. С вас тыща четыреста рублей.

Эм быстро отсчитал деньги и спросил:

— Там вроде еще бутылка прилагалась?

Посыльный нехотя вытащил из кармана бутылку виски:

— Ой, извините, совсем забыл! У нас редко алкоголь заказывают!

Вот козел! Зажать хотел! Сдать бы его начальству, да возиться неохота. Эм бросил две картонные коробки на столик:

— Твоя с сыром.

Ксюша забралась с ногами на диван и открыла коробку. Эм взял свою пиццу с острой пикантной итальянской колбасой и выругался — они даже не удосужились разрезать на кусочки! Сервис явно ухудшился со времени его последнего визита в Ростов-на-Дону.

Его гостья, совершенно не огорчаясь мелким упущениям пиццайоло, прошлепала босыми ногами на кухню и вернулась с ножом. Разрезав свои четыре сыра на четыре части, она повернулась к Эму:

— Порезать?

Свинчивая пробку с «доктора Джека», Эм кивнул. Девчонка забавляла и злила его. Какая непосредственность в жестах! Какая врожденная грация в движениях! Почему же он так злится на неё? Эм зажмурился, отпивая глоток любимого виски, и в мозгу ударило, как молотком по наковальне — это из-за возраста! Кстати, они еще не выяснили полностью вопрос возраста!

— Эй, ты, сколько тебе, в конце концов, лет?

Ксюша посмотрела на него обиженно:

— Сказала же уже!

— Соврала, да. Не ври взрослым! — Эм покачал головой, бесцеремонно разглядывая ее ноги. — Два года себе прибавила!

Ксюша поджала губы. Значит, он прав. Тринадцать. Блин, остановите планету, ему надо сойти!

— Козявка, — пробормотал он, жуя пиццу. Рот наполнился живым огнем, и Эм сделал долгий глоток другого огня. Одурение, наконец, пришло. А раньше ему требовалось почти три бутылки! Стареет. Успеть бы до начала стабильного алкоголизма нарисовать те самые тысячи великих картин, которые прославят его посмертно.

Ксюша любопытно спросила с набитым ртом:

— А ты музыку больше не ставишь?

— Какую ещё музыку? — расслабленно удивился Эм.

— Ну ту… На иностранном языке.

— Я её ставлю, когда рисую.

— А ты меня ещё будешь рисовать?

Непонятно, чего было больше в её голосе, — детского любопытства или женского кокетства. Эм покачал головой:

— Не знаю. Я не управляю этим. Или рисую, или нет.

— Аааааа, — разочарованно протянула девочка, приканчивая последний кусок пиццы. — Ладно, тогда вези меня на вокзал.

— Чего суетишься? — он почувствовал, как тяжесть сковывает веки, и встряхнулся. — Уже ищут тебя?

— А что ты себе думал? Что мы так, лохушки? — Ксюша выпрямилась, держа вещи в руках. — У нас и крыша есть, и смотрящий!

— Те в школу надо ходить! — он чуть повысил голос. — И мороженое с подружками лизать, а не чужие…

Он осекся. Даже говорить с ней на такую тему было стрёмно. Вот что значит воспитание!

Мобильник в сумочке опять зажужжал. Ксюша выронила туфлю и схватила его, прижала к уху. Видимо, Мурзик был недоволен больше, чем в предыдущий раз, потому что она кошкой зашипела в трубку:

— Да скоро уже! Все в порядке! Да, заплатил! Пиццу ели… Да иди ты! А что, ты мне прикажешь пешкарусом топать до вокзала? Ну вот и смотри, раз смотрящий! Всё, до скорого.

Эм слушал этот односторонний диалог с раздражением. И правда, девчонку ещё отвезти надо. А так не хочется ни вставать, ни вести машину. Вдохновение, а главное, виски истощили его. И уморили. Видно, Ксюша заметила его состояние, потому что, окинув Эма критическим взглядом, она поджала губы:

— Дай мне на такси.

— Да что ж ты ненасытная такая! — из последних сил возмутился он. — Сто пятьдесят баксов в кармане, можешь десятку на такси отдать!

— Мы так не договаривались, — нахмурила светлые бровки Ксюша. — И вообще у меня работа почасовая!

— А когда ты в машину села, сказала, что подельная!

— Я ж говорила, что тарифы на хате другие! Не зажимай, блинннн! — она с досадой села на диван. Эм взглянул на ее большие увлажнившиеся глаза, на сморщенный носик и закушенную пухлую губу, и обреченно потянулся за чистым листом бумаги.

Ксюша замерла, не дожидаясь приказа, и Эм, намечая овал тонкого личика, усмехнулся сам себе: за деньги она сделает все, что угодно. От сонливости не осталось и следа, и пальцы с зажатым в них карандашом без остановки сновали по бумаге.

Эм проснулся рано на рассвете. Потянулся и выпустил карандаш из руки. Лист бумаги, который он еще упрямо держал, засыпая, спланировал к дивану. Эм встал, разминая затекшие мышцы, и поднял его. Портрет девушки с большими грустными глазами, смотрящей косо из-под нахмуренных бровей, ошеломил его. Девушка была старше Ксюши лет на пять. Зачем карандаш так состарил её? Эм мог поклясться, что сам он ничего такого не желал.