Наброски синим, зелёным и серым - [21]

Медовый месяц был проведен в Нью-Форесте, и это оказалось второю ошибкой. Дело происходило в феврале, а в это время Нью-Форест положительно способен навеять, по меньшей мере, ипохондрию. Положим, молодые люди нарочно выбрали такое пустынное место, но сделали это, разумеется, по своей неопытности. Им бы следовало отправиться в Париж или Рим, вообще в какой-нибудь многолюдный и шумный город, где они не имели бы времени наскучить друг другу.

Предоставленные исключительно самим себе, молодые люди были обречены только на беседу о любви, о чем они уж и без того целые полгода думали, говорили и писали. Очень естественно, что уже на десятый день Чарлз при разговоре нечаянно зевнул; это заставило его жену запереться на полчаса в своей комнате и оплакивать свое «несчастье». Вечером на шестнадцатый день молодая женщина вдруг почувствовала глухое раздражение (и это неудивительно после двухнедельного пребывания в холодных и сырых в такое время года помещениях Нью-Фореста) и довольно резко попросила мужа не мять ее прическу. Чарлз, сам не свой, выбежал в темный сад и там, подняв глаза к звездному небу, поклялся никогда больше не прикасаться к жене, а жена, уткнувшись в угол дивана, горько плакала, жалуясь неизвестно кому на свое «несчастье».

Еще до свадьбы молодая чета сделала большую глупость. По примеру других молодых влюбленных сумасбродов, Чарлз настойчиво умолял свою невесту возложить на него исполнение какого-нибудь трудного подвига. Он желал этим доказать силу своей любви. Наверное, ему при этом мерещились злые драконы, которых нужно истребить. Может быть, и в хорошенькой головке невесты тоже витали драконы; но, к сожалению для господ влюбленных, эти чудовища больше нигде уже не встречаются, и взамен их нужно было выдумать других.

Не зная, чем бы, за неимением в действительности драконов, «испытать» силу любви своего жениха, Майценвэ посоветовалась со своей младшей сестрой, и девушки, поломав свои юные головки, решили, что нужно предложить ему бросить курить. Когда Чарлзу был объявлен этот приговор, молодой человек, как страстный курильщик, побледнел и пробормотал, что пусть лучше заставят его сделать что-нибудь вроде геркулесовых подвигов, только бы позволили не оставлять этой привычки. Он старался внушить своей невесте, что просимая ею жертва, в сущности, слишком ничтожна и несоразмерна с силою его любви, а он желал бы доказать свое безграничное обожание чем-нибудь более крупным и славным. Но Майценвэ не нашла нужным изменить свой приговор. Она обещала придумать еще какой-нибудь подвиг, но запрещение курить оставила в силе. Таким образом табак, этот утешитель и укротитель мужской части человечества, был изгнан из обихода Чарлза Сибона, и его отсутствие вскоре же сильно сказалось на настроении молодого человека: из всегда любезного и предупредительного он сделался угрюмым и брюзгливым.

Кое-как отбыв скуку в Нью-Форесте, молодые поселились в предместье Ньюкасла. Это было их третьей ошибкой, потому что там не нашлось для них подходящей компании, и они опять оставались предоставленными самим себе. Чета эта мало знала жизнь, еще меньше — друг друга и всего меньше — самих себя. Благодаря этому они на второй же месяц супружеской жизни стали ежедневно ссориться, причем каждая ссора углубляла их сердечные раны и образовывала между ними пропасть отчуждения. К несчастью, возле них не было никого, кто мог бы вовремя остановить их ребячество, угрожавшее дурными последствиями, и они, никем и ничем не обуздываемые, делали одну глупость за другой.

Майценвэ записывала, в форме дневника все свои огорчения в толстую тетрадку, и это еще более усиливало их. Исписав торопливым, неровным почерком две-три странички, молодая женщина обливала их горчайшими слезами, доводившими ее до головной боли и лишавшими возможности заняться каким-нибудь домашним делом. Чарлз же по окончании дневного труда в своей конторе не решался идти домой; оставшись один, после ухода своих сослуживцев, он предавался унынию и тоске по «обманувшему его призраку счастья».

В один скверный вечер Чарлз не выдержал и, доведенный до высшей степени раздражения, чуть не ударил жену. Разумеется, это было грубо и неприлично со стороны джентльмена, что он тотчас же со стыдом и осознал. Единственным его извинением может служить то обстоятельство, что его хорошенькая жена была избалована в детстве, плохо воспитана и не приучена к здравому суждению, поэтому и не умела считаться с силою чужого терпения. Вне себя от негодования, она убежала к себе в комнату; муж бросился было за нею, чтобы вымолить у нее прощение, но она заперла перед ним дверь, и колесо судьбы покатилось своим чередом.

Ведь, в сущности, Чарлз не ударил жену, а лишь слегка задел ее по плечу, и будь Майценвэ поопытнее, она сумела бы понять, что не следует чересчур натягивать известных струн, и повернуть все дело в шутку. Но она, как и ее муж, была слишком молода и не знала, почему между ними происходили такие недоразумения.

Жена провела половину ночи в слезах и заполнении страниц своего дневника, а другую половину плохо спала, и в результате этого оказалась в еще худшем настроении, чем была вечером. Муж всю ночь пробродил по улицам города и вернулся домой только к завтраку в самом удрученном состоянии. Он встретил жену, робко высказав свою просьбу о прощении, вместо того чтобы доказать молодой женщине, что виною всему сама она со своим привередничанием. Почувствовав на своей стороне прежнюю силу, Майценвэ начала осыпать мужа упреками и, в конце концов, объявила ему, что со вчерашнего дня возненавидела его. Чарлз высказал предположение, что она никогда и не любила его, а Майценвэ в ответ на это сказала, что она-то имела глупость его любить, но что он действительно никогда не любил ее.