Набла квадрат - [33]
— Одно такое ущербное существо уже спасло нам жизнь своим появлением и тут же подарило нам ее вторично, когда не ответило на твою пальбу, — ответил Клюпу Двойной. — Я верю в мудрость предков, намеренно поставивших нас перед этим выбором.
— Эй, Тудыть! — вновь проснулся Хрябет. — Раз съеден удот, пусть будет съеден и утод! Вели подать!
«Утсилик — город ясного неба» — значилось на рекламном плакате, стоявшем на обочине шоссе, по которому давно уже не проносились легковые автомобили и автобусы с богатыми курортниками. За щитом шоссе обрывалось.
На дне почти высохшей реки лежал полускрытый наносным грунтом остов моста.
За рекой вздымались к пропыленному небу утесы домов, способные вселить ужас в сердце неробкого странника. Поговаривали о чудовище, через несколько десятков лет после первого удара народившемся в погубленном радиацией целебном озере Санлук, что оно будто бы проникло в канализацию и сеть метро под городом и полностью подчинило его себе. Во всяком случае, в Утсилике и верно никто не жил, несмотря на сохранность зданий и близость сносной воды, а отважный Тагигак, грабитель мертвых городов, как-то сунувшийся в Утсилик, чуть не погиб в объятиях страшного синего щупальца, пытавшегося затащить его в платный подземный туалет.
Поэтому мужики, осмелившиеся обрабатывать землю ближе, чем в пятнадцати лигах от городских строений, считались самыми что ни на есть отчаянными, а про старуху Кутвеун, жившую с тремя дочерьми и пятью их мужьями на стоявшем посреди реки пароходе, ходил упорный слух, что она людоедка и что глаз у нее дурной.
И когда старуха, зайдя как-то холодным летним вечером в деревенский трактир, вместо платы за выпивку и угощение предложила рассказать историю, трактирщик, подумав, согласился — не со страху, а так, из неохоты связываться.
Прочистив после еды мозги доброй кружкой подогретого пива, старуха утерлась фартуком и начала:
— Вы, люди добрые, слыхали верно, про Кукылина, что был старшим сыном его милости Кошкли? Ну так вот что я вам скажу. Позапрошлым утром сижу я в рубке своего корабля, а время раннее — едва-едва рассветает. Сон ко мне, как стара стала, под утро совсем нейдет. И слышу — мотор. Ну, думаю, не иначе кто-то едет по руслу в усадьбу Кошкли. Точно, броневик. Гербы княжеские. Остановились у корабля, и ну кричать в мегафон: «Эй, есть кто?»
А сами пушку на рубку наводят. «Есть», кричу, «есть, не стреляй, добрый человек.» Тут и зятья в рубку набежали, кто с ружьем, а кто и с вилами. А с броневика кричат: «Эй, мужики, чьи вы, и подать его светлости агии Камыснапа шоферу воды для радиатора!» Пошла я со старшим зятем и с полведром воды к броневику, и вижу — рядом с шофером сидит старый Сягуягниту, оружейный мастер его милости Кошкли, что с молодым Кошкли на войну пошел. Узнал меня. «А ты все такая же, старуха, разве только грязней стала,» говорит. Ну, слово за слово, рассказал, что приключилось с Кукылином.
— И что же приключилось? — спросил кто-то из посетителей трактира, гревшихся у огня.
— Вот в этом, добрый человек, и вся, скажу я, суть. Нет больше Кукылина, и душу свою он погубил за сто золотых и ящик тушенки!
— Ого! Мне бы кто столько добра за мою отвалил! Как же это у него вышло?
— Да вызвался с Пупихтукаком биться, и тот его уволок! — старуха выдержала эффектную паузу, хлебнула пива и продолжила бы, не пройдись по окнам пулеметная очередь. Сквозь треск падавших на пол горшков и вопли посетителей с улицы донеслись рев предельно изношенного газотурбинного двигателя и лязг траков. Народ бросился врассыпную.
У трактира остановился танк с грубо намалеванной на башне баронской короной. Из башенного люка вылез человек наводящей ужас наружности — лысый, безбровый, безусый, голый по пояс, горбатый, татуированный в три краски и с пулеметом в руках. Он спрыгнул с брони, сорвал прикрывавшую вход в трактир циновку и переступил через порог. К этому моменту в помещении оставались только трактирщик, помятая в давке и упавшая под стол старуха и человек, гревшийся у огня.
— Эй, ты! — короткой очередью по стойке лысый дал понять, что имеет в виду трактирщика. — Две бочки спирта для танка, стакан для меня и лучшего угощения для его светлости добродетельного барона Накасюналюка! А ты, мужик, катись отсюда!
— Не воняй, горбатый, — отозвался сидевший у очага, показывая лысому гранату, которую держал в правой руке. — Уж сколько лет ты живешь, и с каждым годом все сильнее воняешь, а когда подохнешь, завоняешь и того хуже.
— Что? — лысый в полном замешательстве направлял ствол пулемета то в потолок, то в пол.
— Мне надо говорить с твоим хозяином. Это так же верно, как то, что тебя, горбатый, зовут Ныгфукак.
— А ты кто?
— Не твоего ума дело, лысый. Зови хозяина.
— Ну я тебе ужо попомню, — пообещал татуированный и вышел. Он появился вновь вместе с дородным мужчиной располагающей наружности, который, едва обвыкнув в темноте, с криком: «Эй, бабка, лови!» из пистолета застрелил старуху Кутвеун. Сев за стол и поставив ноги на ее труп, он сказал:
— Доброй еды, Кагуннак.
— Доброй еды, твоя светлость. Зря ты убил старуху — она не дорассказала одну историю.
