Набег - [15]

Мальчики искоса поглядели друг на друга.

— Ведь вы уже видались как будто? — спросил Макасим.

— Разве?… — протянул Василько и поднял брови. Но Куземка, улыбнувшись, ответил:

— Вчера весь день вместе в кустах просидели. Мы нарочно пришли посмотреть, как он тут живет.

— А раз так, садитесь, гости будете. А третий-то паренек с вами ходил? Паренек с ноготок, голова с горшок, руки-крюки, глазки-буравчики?

— Завидка? — сказал Василько и засмеялся хитрой дедушкиной присказке.

— Завидка? — спросил Макасим. — Имя-то какое хорошее… Песнопевец царь Давид в древние времена был. Где ж он, Завидка этот?

— Его отец из дому выгнал. Я его сам второй день нигде не найду.

— Найдется, — сказал Куземка неестественно равнодушным голосом. — Не иголка, не потеряется. Перестанет гончар гневаться, соскучится по сыну, он и найдется в недолгий срок.

— А раз в срок найдется, нечего его не вовремя вспоминать, — сказал Макасим, внимательно поглядев на Куземку. — А вы, милые, садитесь. Вот форма высохнет — заливать станем. А покамест поиграйте.

— Не маленькие мы играть, — сказал Василько. — Лучше, дедушка, расскажи нам что-нибудь.

Глава XI КНИГА

— Про что же мне вам рассказать? — спросил Макасим, сощурив глаза, покрасневшие от печного жара и ночных трудов. — По всей русской земле я колобком прокатился, надивился на всякие людские дела, разных человеческих слов наслышался. Но самое диво дивное, самую красоту распрекрасную ни глазами не видал, ни слухом не слыхал, а в книгах читал, что мудрецы писали…

— Разве ты умеешь читать, дедушка? — спросил Куземка.

А Василько подхватил:

— У нас только господин Глеб, да отец, да еще человека два читать и писать умеют. А из женщин одна госпожа Любаша свое имя написать может. И книг ни у кого нету, и слыхал я, что они всего на свете дороже.

— Это правда, что книги дороги, все же их купить можно, а то и самому переписать. В городах многие умеют читать: и бояре, и купцы, и ремесленные люди. В Киеве две школы есть для знатных людей и детей поповских. В Новгороде девчонки и те грамоту знают. А книги и верно дороги. Но у меня книга есть…

— Покажи!

Макасим мгновение колебался, потом прошел в горницу. Слышно было, как щелкнул там замок и, откинувшись, ударилась о стену тяжелая крышка сундука. Макасим снова вошел, обеими руками неся завернутую в шелковый лоскут книгу, и остановился. Василько рукавом вытер столешницу. Макасим положил книгу на стол и развернул лоскут.

Листы пергамента были сшиты толстыми нитями на кожаных ремнях, и так прекрасно переплетались эти нити, то выступая над ремнями, то скрываясь под ними, что образовывали узор. С двух сторон ремни были пропущены в деревянные доски, обтянутые кожей и по углам украшенные серебряными пластинками с выбитыми на них крылатыми зверями-грифонами.

— Как же она тебе досталась? — спросил Василько, не смея притронуться к книге.

— Всю ее я сам сделал своими руками.

— О-о! — прошептал Милонег.

А Куземка схватил Макасима за рукав и, дергая его и жарко дыша, просил:

— Расскажи, расскажи нам про это!

— По двенадцатому году остался я сиротой. Подобрал меня печорский монах, и стал я ему за кусок хлеба служить. Воду и дрова носил в гору и что придется еще делал. А монах этот дни и ночи переписывал книги. Он пишет, а я нити пряду для переплета. Ночь длинная. В светильнике масло трещит. Сон разбирает. А мой монашек, чтобы не заснуть, вслух бормочет, что пишет. Много я тогда узнал и на всю жизнь запомнил. И про солнце со звездами, и про море-океан, и про Троянскую войну, и про разных животных. Только та беда, что монашек мой лишь под утро вслух читал, а остальное время писал молча. Оттого-то я ночное его писанье наизусть знал, а дневного не знал. А может, оно того важней было. Да и он частенько на полуслове останавливался. Пристал я к нему: обучи да обучи меня, я тебе отслужу. А когда я научился лучше его писать, а он от старости стал немощен, я за него пять лет книги переписывал. Он же меня и переплетать обучил. Захотелось мне в одну книгу всю мудрость переписать, чтоб всегда она была при мне, а пергамента не было. Мой старик мне перед смертью и пергамент подарил, а я еще три года в монастыре жил и свой изборник составил…

— А как же ты златокузнецом стал? — спросил Куземка.

— А уж после, голубчик мой. Кем я только не был — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Это уж после было, когда я из монастыря убежал.

Он бережно открыл книгу, и мальчики увидели диво дивное, красоту неописанную.

Во всю страницу лазурью, киноварью и золотом был нарисован храм. Тринадцать глав вздымалось ступенями все выше и выше. Вокруг всего храма птицы летали, а внизу, в открытых вратах, стояли мудрецы. У них были узкие парчовые одежды и большие, не по росту, головы с длинными бородами. А вокруг стен храма и башен росли травы, закручивались завитками по своду над вратами, а в завитках — цветы и меж ними вьющиеся ветви.

— Это киевская София, — пояснил Макасим. — София — значит мудрость. А средь мудрецов я и моего монашка изобразил за то, что был он мой первый учитель.

— Он таков и есть, этот храм — киевская София? — спросил Куземка.

— Во сто крат он краше, да не сумел я в точности изобразить, а делал по своему слабому уменью.