Набатное утро - [16]

В том же 1240 году, только в более раннее, весеннее время рыцарь Андреас посетил Новгород, может быть, имея в тайных планах прекратить взаимные неудовольствия, подновив тем престиж ордена меченосцев, в противовес крестоносцам и папской курии.

Он прибыл в Новгород не столько послом, сколько гостем. Его принимали купеческие старшины на готском дворе, приглашал к себе в дом посадник Степан Твердиславич. С тактом бывалого человека знатный немчин внес вклады одновременно казначею архиепископа и в казну игумена Антониева монастыря, отлично зная о противоборстве этих важных духовных лиц, но желая показать, что преисполнен к ним обоим равного почтения. Любезный, общительный, он понравился всем, и, когда встретился наконец с Александром Ярославичем — что было его главною целью, — молодой князь, уже премного наслышанный о нем, не сдерживал любопытства.

Дворец на Городище был строен не по-новгородски — крупно, могуче, угловато, и не по-суздальски — с кокетливой резьбой и росписью, и без позолоты кровель, как принято в Киеве, но сочетал понемногу все стили и был достаточно обширен, чтобы упоминаться в скандинавских сагах.

Приветливый Вельвен сравнил поварню князя, когда им подали на вертеле охотничью дичь, настрелянную по гоголиным ловищам Волхова (спорным, кстати, меж князем и новгородцами), с разносолами у посадника, где в постный день выставлена была и уха щучья, и пирог рассольный, и привозная белужина — всего до двенадцати перемен.

Быт Александра Ярославича казался более суров, хотя и не беден. Драгоценные поставцы для посуды и книг, песочный времямер, оправленный бронзой, ласкали взыскательный взор рыцаря. А на запивку дворский поднес ему ковш из кованого золота с крупным выпуклым сапфиром на лебединой ручке. Когда рыцарь осушил его, то и на дне выявился такой же сапфир, величиною с мужской ноготь. Ковш был тяжел, как добрый меч.

Седовласый румяный Вельвен обладал юношеской живостью в беседе, картинно описывал многие страны, которые ему довелось посетить, сыпал рассказами из быта европейских государей.

Людовик IX Французский и Фридрих Гогенштауфен, одинаково рожденные для тронов, имели, по его словам, самую различную судьбу, словно одному предназначено фортуной освещаться солнцем, а другой осужден идти по теневой стороне. Он рассказывал о галантных проделках Людовика IX, из-за чего его супруга Маргарита Прованская пролила столько слез, о ночных поединках на улицах Парижа со случайными прохожими, о страсти к путешествиям.

— Но, путешествуя, когда же король правит государственные дела? — спросил Александр Ярославич.

— Он предоставляет это матери-регентше Бланке Кастильской. У нее железная рука.

Подумав о собственной матери, домовитой хлопотунье с близкими слезами, Александр Ярославич с сомнением качнул головой.

— Поверьте, в этом есть выгоды, — тотчас подхватил Вельвен, зорко следя за собеседником. — Пока молодой король приобретает дружество родовитых вассалов, охотясь с ними на вепрей, Бланка берет их самих за горло, и интересы короны соблюдены! Фридрих же, — продолжал Вельвен, — вынужден заботиться о себе сам. Осиротев в младенчестве, он рос под присмотром папы Иннокентия Третьего, в миру графа Сеньи. Иннокентий занял папский престол тридцати семи лет от роду, он объявил себя наместником не апостола Петра, а самого Христа, сказав, что папа занимает середину между богом и человеком. Он согнул пред собою всех венценосцев Европы. За Фридрихом папа сначала сохранил лишь родовой домен его матери — Сицилию, но затем властно вмешался в спор Филиппа Гогенштауфена и Оттона Брауншвейского, оттеснил обоих и короновал германской короной Фридриха. Однако по коварству воспитанник достоин своего воспитателя! Если Иннокентий науськивал послушного ему сына Фридриха самому занять отцовский престол, то и Фридрих обманул папство, увильнув от крестовых походов и не отдав Сицилию. Теперь вражда зашла столь далеко, что Фридрих II уже осаждает Рим, призывая на помощь всех европейских государей, ибо папство, считает он, их общий естественный враг.

— А что же Лудовик? — с любопытством спросил Александр Ярославич.

— Безусловно, сочувствует Фридриху, но будет держать руку папы, чтобы выиграть с обеих сторон.

Александру Ярославичу европейская политика напоминала суету муравейника Рюриковичей с их тщеславием, лицемерными родственными объятиями, тайными сговорами за спиной, жадностью к городам и землям. Его самого эта суета миновала, не измельчила душу.

Догадываясь о фальши фон Вельвена, князь все-таки был захвачен острой беседой. Ему нравилось определять отношение между людьми и событиями.

— А в чем вы, господин Вилькен, мыслите выигрыш рыцарства, сменившего пески Сирии и Палестины на северные болота? — Александр Ярославич говорил по-немецки и употреблял при обращении множественную форму, не бытовавшую еще на Руси.

— Движение языков подобно волнам, которые попеременно накатывают и отступают, — задумчиво сказал рыцарь Андреас. — На Запад движутся татары, а божье воинство стремится на Восток. Пора и Рустии определить свое место. Побережье ливов не что иное, как заборчик: та или другая сторона неизбежно повалит преграду. Им быть либо под нами, либо под вами.