Набатное утро - [15]

Зардевшаяся девушка повернулась, чтобы убежать, ее коса, взлетев от стремительности, хлопнула по спине. Онфим ощутил в груди неожиданный рывок. Ничего он про нее не знал, даже имени, а она, уходя, будто бы вырывалась из него самого, оттуда, где билось сердце...

— Ах, погоди! — вскричал Онфим, кидаясь вслед.

Лес был близок, и сухой мох уже попискивал под ее быстрыми лапотками так-то нежно и весело, словно пели неведомые пичуги. Онфим шел, прислушиваясь к пенью несущихся впереди него птах. Над головой сквозь живую сеть листьев он видел клочки искрящегося пространства, почти фиолетового в своей беспредельности.

Дева обернулась и глянула на него исподлобья иссиня-черными таусиновыми глазами.

— Встань под ту рогатую сосну, — сказала она, смешно выговаривая русские слова. — Брось в дупло дар, и все станется по твоему желанию.

— А ты со мною рядом встанешь?

— Хочешь, встану и я.

Онфим провел ладонью по распашной епанче, не жалеючи, сорвал бронзовую желобчатую пуговицу, закинул ее в невысокое дупло.

— Она бог у вас, эта сосна? — спросил без насмешки. — Добрый бог?

— У богов жалости нет, — рассудительно ответила Олка. — Есть договор: мы их чтим, они нам помогают.

Онфим нашел это вполне справедливым.

Она вела его звериными тропами, сначала едва касаясь Онфимова рукава, потом вложив ладошку в его руку. Рассказывала, что они, народ ингери, живут здесь искони. Что умерших своих не зарывают, но кладут по холмам, чтобы те в лес уходили. Потому все деревья и камни в лесу — их предки. Что арбуи-шаманы ворожат и имена дают. Девицы же сами выбирают себе дружка, милуются с ним по полгода; коль полюбят, то вступают в супружество.

— А я тебе люб? — спросил Онфим. — Пойдешь за меня?

— Да я не крещена, — сказала, потупясь, Олка.

— То не беда! Попы окрестят. Возьми-кось подарочек.

Он протянул дочери Пелгусия затейливый гребень с резьбой, изделье изборских косторезов. Берег для матушки, чтоб отправить домой с Грикшей, да не удержался. Затягивал его, как водяной омут, прозрачный взор Ижорянки. И крест-нательник снял бы для нее!

— Ай не жаль? — усмехнулась она.

— Для тебя-то? — жарко выдохнул Онфим. — Тебя ради головушки буйной не пожалею. Полюбишь?

— Ижорянский обычай девок не неволит. Захочу, полюблю.

— А ты захоти, милуша. Поход кончится, отпрошусь у князя. Отцу-матери вено, как водится, поднесу. Тебе перстенек серебряный бирюзов-камень...

— Ладно. Сам-то ворочайся!

Вновь взмахнула косой, убыстряя шаг.

Пуща расступилась, открыв поляну с Ижорянскими шалашами. Скотина глухо позвякивала крупными, по кулаку, бубенцами...

— Славная дочь у Филиппа, — сказал Александр Ярославич, укладываясь после пиршества на покой по-походному. Онфим настлал ему сена, покрыл попоной. — Как светляк по двору мелькает...

Новый стремянной зарделся.

— А как звать? — понимающе спросил князь.

— Кличут Олкой. Ольга.

— Доброе имя. От Олега Вещего пошло. Во времена оны по пути к Киеву приметил он в Плескове юницу, нарек суженой сыновцу своему Игорю. Пока росла, ее и называли по нему: мол, дева того самого Ольга-князя, им отмеченная.

— Дивно! — приоткрыв рот, восхитился Онфим, смекая про себя, что, может, и неспроста повел его господин окольную речь о сватовстве.

Он уже забывался в счастливых мечтах, когда князь снова его окликнул, разбудив.

— Как тебя звали дома? — Он повернул к Онфиму лицо совершенно не сонное, сосредоточенно размышляющее.

— Маликом. Я был младший.

— Хорошо, что ты ушел из дому. Купеческие коврижки и заедки больно сладки! Кто с юна разлакомится, тому вовек мужем не стать. Ты ведь поначалу о ратном труде не помышлял?

Онфим покачал головой.

— Лучшее решение самое быстрое, — не то хваля его, не то подтверждая собственные мысли, проговорил Александр Ярославич. — С рассветом ладим обратно. В Новгород.

Запись рыцаря Андреаса

Биргер не был вовсе неправ, обвиняя орденских рыцарей в нерадении и предательстве. Однако, сидя в своей шведской провинции, он далекий Рим поневоле переоценивал, добавляя тому могущества, которое на самом-то деле шло под уклон. Полагаясь на папскую буллу, как на крепость (будто достаточно папе сказать «амен», что и есть в первооснове — «скала», твердыня»), Биргер решился напасть на Рустию, считая это беспроигрышным ходом, подобным простому передвижению шахматной фигуры. Кроме союза скандинавских стран, ему обещана была поддержка несокрушимого воинства — рыцарей креста и рыцарей меча. Обладай он, кроме философского склада ума, еще и практической сметкой, непременно должно было явиться соображение, что погрязшая в распрях еще в Палестине буйная рыцарская вольница едва ли изменит свои нравы под северным небом.

Ослабевший Ливонский Орден вынужден был присоединиться к более могучему Тевтонскому, но даже такая малость, как замена на плащах знаков красных мечей черными крестами, уже породила взаимную неприязнь. Из множества соперничеств складывалась политика. Пока крестоносцы со своим ландмейстером были отвлечены походом по побережью против ливов, вице-магистр Андреас фон Вельвен намеренно медлил, наблюдая, как развернутся события на Неве. Интерес его вызывал не Биргер, но князь Александр.