Набат - [109]

— Спасибо, москвичи, выручили, — наконец нарушил молчание генерал. — Вы совершили невозможное!

— Кого мы выручили? — Самих себя? Свой город? — с ожесточением в голосе переспросил Курочкин и, не дождавшись ответа, договорил: — Каждый выполняет свой долг перед Родиной, перед самим собой. Как и вы, между прочим, товарищ генерал.

— Воевать во все времена было долгом армии, — проговорил Хетагуров. — Не так ли?

— Вы правы, но сейчас война всенародная, — сказал Курочкин. — Все мы солдаты! Все!

Не снимая варежек, генерал сжимал и разжимал пальцы.

— Россия видела на своем веку не одно нашествие, — смягчил свою резкость Курочкин. — В какой раз народ встает на смертный бой? Извините за пафос, но мы патриоты своей Родины.

Машинально генерал кивнул, думая о гордости, лично о своей гордости за свою землю, Родину, советских людей.

— Вы что-то хотите спросить? — поднял воротник шинели комбат.

— Нам приказано… — Хетагуров сделал паузу. — Мы обязаны задержать врага здесь, на этом месте. Ему удалось вклиниться между нами и соседом. Очень большой ценой мы не дали ему прорвать оборону на всю ее глубину. Противник упорно хочет выйти нам в тыл… Обстановка, товарищи, серьезная.

Ополченцы отходили с лопатами, кирками и продолжали долбить землю.

— Ваш батальон, очевидно, вернется в столицу?

— Разве мои товарищи похожи на трусов, товарищ генерал?

Курочкин снизу вверх провел варежкой по вздернутому носу:

— Мы умеем метко стрелять и в штыковую пойдем.

— Понятно, товарищ комбат.

Генерал представил себе оперативную карту.

…В окопах измотанные беспрерывными боями красноармейцы ведут счет каждой гранате, только в самый критический момент применяют их, в остальных случаях встречают танки бутылками с горючей смесью. А бывают моменты, когда патроны на учете…

Оборона редеет с каждым боем.

Противнику нужна Москва в эту зимнюю кампанию. Не позже! Зачем? Чтобы поднять дух армии и своих союзников после провала октябрьского наступления.

Противник навалился на группу Хетагурова: танки, орудия, минометы. Трудно, невыносимо трудно вести бой на его участке. А какой силы удар должен быть на центральном направлении фронта? Там же развернулись основные бои.

Генерал поднял глаза на Курочкина:

— Вы кем работали до войны?

— До войны? Странно звучит. Старшим научным сотрудником института языкознания Академии наук СССР. Ну, а в тридцатых годах служил в войсках ОГПУ. А вот Лихачев, мой заместитель…

— Изучал языки народов мира, а теперь постигает язык войны, — вмешался в разговор маленький, кругленький, с припухшими глазами ополченец.

Он стоял рядом с комбатом.

Наклонив голову на левый бок, Хетагуров прищурился:

— Значит, вы лингвисты? Самые мирные люди на земле.

— Доктор наук, профессор…

Профессор скинул варежки и потер красные, жилистые руки.

— Вам повезло, — проговорил Курочкин.

— Да, да… Хотели отправить меня в тыл, а я прорвался к военкому и… — профессор всунул руки в варежки. — А военком оказался моим соседом по дому. Представляете.

Он вертел головой: ему мешал шерстяной шарф, намотанный на шею.

— Скажу вам по секрету, я знаю ваш язык и рад буду объясниться на нем.

— Осетинский? — оживился Хетагуров.

— Прекрасно владею иронским и дигорским диалектами.

— Ну, а я из ущелья, где живут туальцы.

— Как же, бывал, бывал…

— Æз райгуырдтæн Зæрæмæджы, фæлæ дзы рагæй нæ уыдтæн[43], — проговорил генерал.

— Къостайæн мацы бавæййай?[44] — спросил он.

— Иу мыггагæн стæм[45], — ответил, подумав, генерал.

— Уæдæ уæ фыдæлтæ уыдысты æфсымæртæ[46].

— Æвæццæгæн[47].

— Ну, спасибо, товарищ генерал, дали отвести душу, — профессор добродушно заулыбался.

Он не мог стоять на одном месте: переминался, снимал и надевал варежки…

Вдруг он взял генерала под руку, приподнялся на носках больших кирзовых сапог и прошептал:

— Я был влюблен в осетинку.

— Да ну! — так же шепотом произнес генерал.

— Да, да. Она была прекрасной.

Перед мысленным взором генерала встали Зарамаг, ущелье, горы… Тряхнул он головой… Воспоминаниям не было отпущено времени.

— Одним словом, сегодня-завтра нам придется очень трудно, — он смотрел мимо профессора. — Противник рвется к Москве, и Ставка приказала на нашем участке сковать часть его сил, удержать Ракитино как можно дольше. Приказ выполнить мы обязаны.

— Да, конечно, — проговорил комбат.

— Ну, хорошо, вы останетесь здесь. Устраивайтесь, обживайте свои окопы. Прошу объяснить каждому, товарищ Курочкин, что дороги и обочины заминированы. Не подорвались бы свои на них. Каждый человек дорог нам… — задумчиво проговорил Хетагуров.

Он подумал, что через двое суток, а возможно и на рассвета следующего дня на этом месте оборвется не одна жизнь. Кто знает, что будет с Курочкиным, профессором… А может случиться, что профессор на осетинском языке произнесет над ним слова прощания, а Курочкин будет рассказывать о нем своим внукам.

Война…

— Не маленькие, видели, как минировали, — комбат протер очки, снова нацепил на нос.

— Береженого бог бережет, — мягко сказал генерал.

— Это-то так…

— Вот и хорошо… Действуйте спокойно, осмотрительно. Представьте себе, что вы родились на фронте и всю жизнь воюете. Поверьте, немец тоже думает о смерти, ему тоже не хочется умирать. Он лезет вперед, пока не встретит сильную оборону, а как получит по зубам, так и храбрость куда девается! Вот так-то, дорогие товарищи.