Набат-2 - [9]

— Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десеть крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не станете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обманули. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне — холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную — привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончились под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а рыжую команду жалели.

— Не много надо ума стариков судить, — заметил Бурмистров.

— Да? Почему же не отказались от возвращенных наворованных рыжих миллиардов?

— Это деньги России.

— А рыжая команда — шалуны, которых несправедливо приговорил к высшей мере злодей Момот. А кровососная система коммерческих банков? Момот сломал, но зачем же он малых деток угробил? Зачем он без суда и следствия прекрасных людей покарал? Так думает Иван Петрович Бурмистров, борец за справедливость?

Я думаю так, как положено, и вы за красивые слова не прячьтесь. Прямо сейчас я арестую вас, — осердился Бурмистров. Одно дело — вежливая беседа, другое — кабинет, где вершили суд Дзержинский, Берия, Андропов, теперь он, Иван Бурмистров.

— Не торопись, Иван Петрович, — насмешливо урезонил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. — Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мнение обо мне рассосется.

— Посмотрим, — поджал губы Иван.

— Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спеленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев князья ломаного гроша не дают. Попался — сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холопскому, каким он считал наш гражданский суд.

— А масонского суда не боитесь? — ехидно спросил Бурмистров.

— Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холопами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христианство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.

— Заносит вас, Георгий Георгиевич, — без насмешки сказал Бурмистров. — Не надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.

— Не разойтись ли нам полюбовно? — спросил Момот. — Мне дела нет до проступков старого знакомого.

— Не разойдемся.

— Тогда на совести господина Бурмистрова будет истребление казачества.

— Хватит! — перекосило от бешенства лицо Бурмистрова.

— Нет уж, друг мой, позвольте закончить, — настаивал Момот. — Другого такого случая не представится, и если вам судьбы России небезразличны, свершите над собой суд сами. Угроз ваших я не боюсь, поэтому слушайте.

Момот свел кончики пальцев вместе и неторопливо продолжил:

— Смольников сумел просчитать неодолимые центробежные силы, способные разрушить Россию руками казаков. Суть его расчетов такова: казаки архаичны в своих воззрениях на веру и новой, то бишь забытой старой, не примут лет двести. Гречаный ставил на возрождение ведизма и мирился с упрямым казачеством, поскольку, кроме как на казачество, ему опереться не на кого. Придя к власти, он забыл о детище, им же порожденном. Казаки же посчитали, что укрепились в России навсегда, значит, можно перекроить ее по образу своему и подобию. Так получилось сейчас, а тогда Воливач искал противовес казачеству. Его нашел Смольников. Подросший Ваня Бурмистров взял грех на душу ради спасения братьев-казаков, тем самым породив антипод — архангеловцев.

Только теперь Иван нашел себя сидящим в литовском доме Момота. Он слаб, ему учиться еще и учиться, а сукно казацкого чекменя не вызывает желания потрогать его и ощутить добротность. До смерти надоел рассевшийся тут Момот…

— Как жить дальше будем, Иван Петрович? — вернул его из раздумий Момот.

— Как? — переспросил Бурмистров и опять погрузился в себя. Ни страха, ни боли — прострация.

— Давайте так, — подсказал Момот. — Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.

— Торг?

— Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.

Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:

— Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить дальше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем приставлен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?

— Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает только в поэзии, а в прозе нерифмованная гадость. Ах, Ванечка, кто ж вас так изуродовал? Впрочем, служение клану всегда уродует, нивелирует естество, и новое поколение безжалостно сметает породивших его уродов. Таков закон отрицания отрицаний. Ну что? — без перехода спросил Момот. — Разойдемся полюбовно?