На земле Волоцкой - [7]

Выбежали навстречу мать, брат Алешка. Приняли у санитара, повели. Спотыкаясь, Витюшка шел, что-то отвечал матери. Лицо у матери в слезах. На плечах знакомый, когда-то прожженный Виктором платок. Курносый Алеша с обильно высыпавшими веснушками на уже загорелых щеках глядит так, словно впервые видит брата.

Костлявый, сутулый, коротко остриженный, опустив вниз пухлые от бинтов руки, Витюшка, согнувшись, сидел у бревенчатой стены обжитого амбара, а рядом толпились родные, соседи, ребята…

— Какой же ты, внучок, желтый, калеченый вернулся, — причитала бабушка, обнимая, — где же твои рученьки?

Витюшка молчал. Лучше бы он остался там, в Москве… лучше бы умер.

А деревенская ребятня долго еще бесцельно топталась около безучастно сидевшего парнишки. Глазели, шептались, а Витюшке хотелось спрятаться, остаться одному, на душе было невыносимо тяжко…

К вечеру схлынул народ, остались только свои. Но легче не стало. Начали Витюшку кормить с ложечки, сперва мать, затем бабушка. В больнице Витюшка как-то меньше ощущал свою беспомощность.

— Эх, горе мое горькое, — шепчет мать, и рука с ложкой у нее дрожит.

Потом его раздели, укрыли, поправили подушку. И теперь будет всегда так…

Ночью проснулся на деревянном топчане, прикрытый сшитым из разных лоскутков одеялом. Рядом на полу на тюфяке сладко посапывает Алешка. За порогом полураскрывшейся двери шевелятся кусты, с речки доносятся голоса лягушек… Попытался захлопнуть дверь. Ничего не получилось. С трудом лег, на культи опираться еще не мог. Одеяло пытался натянуть ногами. Тоже ничего не вышло. Плакал до тех пор, пока снова не уснул, свернувшись калачиком.

В последующие дни в амбар зачастили соседи. Каждый по деревенской привычке считал своим долгом побывать, навестить.

Особенно долго пробыла со стариками в амбаре ровесница и родственница бабушки Марфа Алексеева.

Перекрестилась на угол, откуда строго смотрел со старой закопченной иконы, которую бабушка успела вытащить из горевшего дома, Николай-угодник.

— Вот вашему болящему, — поставила перед Витюшкой на табуретку кружку с медом со своей уцелевшей от пожара пасеки. По военным временам мед неоценимый подарок. — Поправляйся…

— Спасибо! — пробормотал Витюшка и снова уставился в окно.

— Ну как ваш мальчонок-то? — Бабушка Марфа говорила, будто Витюшки и вовсе не было в амбаре.

— Одни култышки остались, — вздохнула бабушка.

— Как же он теперь будет жить-то?

— Да уж известно — счастье его обойдет…

— Не поправился еще. Рано определять-то, — сердито отозвался дед.

Не любил он такие пустые бабьи разговоры.

— Может, кто в подпаски возьмет, — обнадежила гостья.

Витюшка, стиснув зубы, слушал. «В подпаски…» Раньше он мечтал, что станет учителем. И обязательно историком, как Дим Димыч. Он будет также учить ребят.

— Вряд ли, — сомневалась бабушка… — Какой из него пастух, если держать кнут-то нечем.

Старики продолжали с деревенской бесхитростной простотой предрекать ему судьбу.

— Помнишь, у нас в деревне жил Николай Мартыныч?

— Как же… мирской человек, — отозвался дедушка, любивший вспоминать прошлое.

По-прежнему крепко сжав зубы и не шелохнувшись, Витюшка слушал. Он и раньше от стариков в деревне слышал про мирского человека Николая Мартыныча. Еще в царское время, а затем и в первые годы Советской власти живал он по череду в каждой ядринской избе. Не было у Николая Мартыныча ни кола, ни двора, а все имущество — что на нем да небольшой узелок со сменой белья. Переночевав у одних, переходил в следующую избу. Сердобольные хозяйки кормили, стелили на приступке возле двери дерюгу, на которой Николай Мартыныч и укладывался на ночь. Уже больного под руки переводили, а затем и переносили из избы в избу. И так он жил, пока не умер у кого-то в избе на череду. Мысленно Витюшка представлял себе этого мирского человека — высокий, костлявый, в сером зипуне, в лаптях, заросший бородой, с копной нечесаных седых волос на голове.

И вот теперь Марфа Ивановна предрекала Витюшке такую же участь.

Ночью он опять не спал. Уткнувшись лицом в подушку, тихо, чтобы никто не услышал, плакал.

…Шли солнечные теплые дни, не принося никакой радости, а только новые огорчения. Оправившись после дороги, Витюшка все чаще выходил из амбара. Устроившись у стены на лавочке, грелся на солнышке и болезненно встречал прибегавших к нему мальчишек. Как грачи, рассаживались они на пряслах изгороди, все в майках, глазастые, загорелые, нестриженые, словно на показ выставив свои здоровые, сильные руки…

— Ну как, поправляешься? — расспрашивали ребята.

Односложно отвечал. Заметно дичился, не вступал сам по своей охоте в разговор. И думал: «Уходили бы скорее».

Замолкали и ребята, не зная, о чем говорить.

— Ну, мы пошли.

Слышал их неосторожный разговор:

— Кормят его теперь как галчонка…

В деревне ведь все па виду, все известно.

«Зачем приходили?» — думал Витюшка, озлобляясь на ребят, на самого себя. Остро ощущал он теперь, что ребята относятся к нему покровительственно, как к какому-то несмышленышу малышу. А он не хотел ни жалости, ни покровительства. Хотел быть таким, как все… Ничто теперь его пе интересовало. Раньше живой, разговорчивый, любознательный, он стал теперь даже среди своих домашних молчаливым, раздраженным.