На земле Волоцкой - [3]

У каждой избы на усадьбе теперь был вырыт окоп. Под бревенчатым настилом в земляной траншее часто ночевала и вся семья Витюшки.

Подходила осень. Если раньше улица в вечернее время звенела от девичьих песен, переливов баяна, на котором умел залихватски играть секретарь комсомольской организации Сережка Беликов, то теперь деревня безмолвствовала. Даже дворняжки тявкали редко и робко.

— Проклятый Гитлер! Всю жизнь поломал, — жаловалась немногословная мать Витюшки. С тех пор как умер отец Витюшки, умер он от злой болезни — чахотки, мать замкнулась, а теперь и подавно была на слова скупа.

…Первого сентября мать спозаранок не разбудила Виктора. Школа закрыта.

Все же Витюшка с ребятами не утерпел и сбегал на слободку, к белокаменному зданию под крутой тесовой крышей, стоявшему на пригорке над речкой. Окруженная тополями, липами, кленами, школа выглядела зеленым островком на околице, среди утоптанной скотиной земли. Явились к школе и девчонки. Потолкались все у запертой двери и стали расходиться.

На прогоне попался Серега Беликов. Вел он с пашни на поводу захромавшую колхозную лошадь.

— Завтра с утра в поле, картошку рыть, — остановив ребят, предупредил он.

— Знаем, — отозвался за всех. Витюшка.

…В первых числах октября из райисполкома пришло в деревню распоряжение — приступить к эвакуации колхозного скота. Объявил о нем па сходке у пожарного сарая председатель колхоза Субботин. И хотя он говорил негромко, не повышая голоса, у всех было впечатление, словно грянул гром. О том, что немецкие войска после непродолжительного осеннего затишья на Западном фронте снова перешли в наступление, колхозники уже слышали. Но что враг находится совсем близко, дошло до людей только теперь.

— Что будем делать, граждане? Куда девать будем свой личный скот? — оглядывая собравшихся, советовался Павел Павлович Субботин. В деревне его уважали за ум, приветливое, справедливое отношение к каждому и не случайно вот уже много лет подряд выбирали председателем. — Как, граждане? Угонять или немцам оставим? Пускай они пользуются?

И молчавшая сходка сразу взорвалась.

— Угоня-ять!.. Не оставлять врагу!.. — послышались одновременно десятки голосов. — И нам надо уходить…

Домой Витюшка примчался стремглав.

— Колхозную скотину завтра эвакуируют, — запыхавшись, едва переступив порог, сообщил он. — У кого есть коровы, овцы, тем тоже советуют эвакуировать. Что будем делать с нашей Зорькой? А то съест ее Гитлер…

Мать сразу, осев на лавку, заплакала. Бабушка, часто хворавшая последнее время, слезла с печки, что-то зашептала, крестясь перед иконами. Дед, размахивая руками, принялся ругать и немцев и наших.

— Довоевались?! — неизвестно кого спрашивал он. — Добрались и до нас…

В этот хмурый октябрьский вечер плакали нс только в избе Витюшки. Вся деревня была охвачена тревогой: уходить или оставаться — решали в каждой семье.

— Куда же мы, старые, пойдем? — грустно подытожила бабушка. — Чем умирать на дороге, лучше дома.

— Не на большаке живем, в захолустье, — хриплым голосом успокаивал дед. — Может быть, к нам и не доберутся.

Мать молчала. Знала, что с хилыми стариками и с двумя ребятами далеко не уйдешь и много на себе не унесешь.

Молчал и Витюшка. Теплился в тесном углу перед строгими ликами святых красный огонек лампадки. Над пузатым старинным комодом висели потемневшие от времени фотографии близких людей. В простенке над мутным зеркалом выделялся вышитый матерью в три цвета рушник. В углу блестели медные шары железной кровати. Разве можно было оставить здесь одних бабушку с дедом и куда-то уйти?

Ночью, просыпаясь, Витюшка видел, как дедушка, а потом и мать зажигали фонарь и выходили на двор, очевидно, к Зорьке. Слышал разговор:

— Кончится война, вернут ли ее нам?

— Дадут взамен другую, — обнадеживала мать.

К утру, когда еще не рассвело, народ загалдел по деревне. Витюшка тоже поднялся. Вышел проститься с Зорькой. На дворе под соломенной кровлей, в полутемном закутке было тихо, тепло. Палево-коричневой масти Зорька, подогнув под себя в белых чулках ноги, спокойно лежала, пережевывая жвачку. Она поглядела на склонившегося к ней Витюшку, взяла у него кусочек хлеба, потом, очевидно, в знак благодарности лизнула теплым шершавым языком его руку и тяжело вздохнула.

— Прощай, Зорька… Не скучай без нас, — тихо уговаривал он корову. А на душе было тоскливо.

Вернулся в избу, а там Алешка рассказывает матери, что Серегины эвакуируются, уезжают к родным за Москву. «Значит, Нинка тоже уезжает», — думал Витюшка.

Зашумели люди на улице, замычали коровы. Выгоняли скотину из колхозного скотного двора. Выводили коров из своих дворов и колхозники. Плакали женщины. Что-то наказывали погонщикам.

Мать вывела Зорьку. Зарыдала, обняла, припав к коровьей шее. Рядом с Зорькой шел Алешка и гладил ее. Глаза у брата тоже заплаканные.

Среди мальчишек и девушек-погонщиков находился Серега Беликов. Одет по-дорожному в сапоги, ватник, туго перетянутый широким солдатским ремнем. На прощание Сергей вздумал собрать ребят-школьников. На прогоне у Ефимова дома сошлось человек двадцать. Витюшка тоже тут.

— Вот что, ребята! Вы пионеры. — Сергей говорил как-то особенно строго, сдвинув на затылок свою круглую из черной овчины шапку. — Комсомольцев у нас в деревне фактически не осталось. Ушли в армию. Вот вам наказ. Воевать с фашистами можно и в деревне.